Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

В комнату вошли два человека с обнаженными руками, со зловещими лицами; при них были все пыточные орудия.

Пандольфо слегка побледнел. Джованна умоляюще стиснула руки и воскликнула с невыразимым ужасом:

— Но это ужасно, монсиньор! Пощадите его! Имейте снисхождение к несчастной женщине! Я не могу вынести этого страшного зрелища.

— До сих пор вы были королем Неаполя, сестра, — сказал Владислав, подчеркнуто выделяя это убийственное слово, — а король должен уметь без пристрастий и слабости отправлять правосудие.

В мгновение ока в потолке был укреплен блок. Руки фаворита завели за спину и стянули их запястья тугими узлами; он вскрикнул от боли.

Его подняли на веревке на шесть футов от земли. Он мужественно перенес эту первую ступень простой пытки и отвечал твердым голосом: «Я невиновен!»

Его спустили на землю, потом по сигналу Владислава оба палача, повиснув на веревке, подняли несчастного до самого потолка и, резко опустив, заставили упасть под тяжестью его собственного веса до высоты в три фута от земли. Трижды повторялась эта мучительная процедура, и каждый раз Пандольфо отвечал сдавленным голосом: «Я невиновен!»

Тогда его растянули на дыбе, привязав к рукам и ногам четыре огромные тяжелые гири. Кости жертвы хрустели, суставы выворачивались, обильно хлестала кровь.

— Пощады! — взмолился фаворит. — Пощады, монсиньор! Я невиновен!

Пытку прекратили. Обвиняемый не признался.

— Виновен ли он?— спросил король, обращаясь к судьям, с ног до головы облаченным в доспехи.

— Нет! — ответили они глухими голосами.

Пандольфо перевел дух. Луч надежды засветился на лбу Джованны: она решила, что ее любовник спасен.

— Так что же, — сказал король, — здесь нет никого, кто хотел бы свидетельствовать против обвиняемого?

— Никого, — ответили помощники.

— В таком случае эту обязанность исполню я.

Безмолвное изумление и страх воцарились вокруг после слов короля. Этот странный суд приобретал размеры невероятного и сверхъестественного разоблачения.

— Ответь мне, Пандольфо Алопо, где ты провел ночь на двадцать шестое июля?

— В небольшом доме на Кьятамоне.

— Ты лжешь! Ты вышел на лодке в открытое море.

Пандольфо растерянно посмотрел на короля.

Владислав холодно продолжал свой допрос:

— Кого ты встретил во время своей ночной прогулки?

— Никого, — ответил молодой человек, все более и более потрясенный этим тяжким свидетельством.

— Ты лжешь! Ты встретил старика, явившегося на другой лодке с двумя гребцами, — его имя Гальвано Педичини.

«Он все знает», — понял ошеломленный Пандольфо.

— Что ты сказал Гальвано Педичини?

— Ничего, монсиньор, так... пустяки...

— Врешь! Ты заплатил ему за то, чтобы он убил меня.

Крик ужаса вырвался у всех.

— О нет, государь! — прошептал обвиняемый, дрожа всем телом. — Гальвано солгал, он подло клевещет на меня.

— Предатель и трус! — воскликнул Владислав громовым голосом. — Вот твой кошелек! (Он бросил ему кошелек в лицо.) Вот те двое, что были в лодке старика! (И он показал на двух судей, облаченных в доспехи.) Гальвано же — это я!

Пандольфо упал ничком на землю, уничтоженный этими страшными словами.

— Виновен ли он? — вновь спросил король.

— Да! — в один голос ответили судьи.

Джованна лишилась сознания.

Тогда король поднялся и произнес приговор Пандольфо.

— Я, Владислав Первый, король Венгрии, Иерусалима и Сицилии, объявляю Пандольфо Алопо виновным в преступлении против монарха. Я приказываю, чтобы ему повесили на лоб дощечку с позорной надписью; пусть его привяжут к повозке и везут по всем кварталам Неаполя, а палачи пусть рвут ему тело раскаленными клещами; пусть его казнят на колесе с ножами и бросят на костер из сырых дров, чтобы он медленно сгорел в нем.

Этот страшный приговор был исполнен со всей точностью. После казни народ ринулся к костру и разобрал кости Пандольфелло, чтобы делать из них свистки и рукояти для хлыстов.

За этим жутким зрелищем наблюдал человек, которого с трудом посадили на парапет моста и поддерживали рыбаки. Не сводя глаз с костра, с полуоткрытым ртом и вздымающейся грудью, он не упустил ни одной подробности страшной казни.

Это был Джордано Ланча.

Когда все было кончено, несчастный старик, чей разум окончательно помутился от этих страшных испытаний, улучил минуту, когда никто его не видел, и одним прыжком кинулся в море, воскликнув с хохотом:

— А теперь, друзья, ловите сетью меня!

Один из самых больших недостатков истины состоит в том, что она бывает неправдоподобна. Именно поэтому ее скрывают от королей, прибегая к лести, и от читателей, преподнося им романы, которые представляют собой не преувеличения возможного, как полагают многие, а слабое подражание действительности.

Когда-нибудь, устав быть романистом, мы, возможно, станем историком и расскажем кое-какие современные истинные происшествия, которые будут настолько правдивыми, что никто не захочет им верить. В ожидании этого времени, сознавая, что наш сборник, и так уже объемистый, в будущем может только пополниться, мы выделили из него в угоду тем нашим читателям, кто предпочитает быль, одну простую историю, разумеется изменив в ней имена.

После нашей смерти в наших бумагах найдут подлинные имена главных персонажей.

А. Д.

Сентябрьским утром 184... года по одной из тех пустынных улиц Сен-Жерменского предместья, что словно созданы для сосредоточенных раздумий и трудов, шел молодой человек, поглядывая на двери домов в поисках привычной таблички, на которой, по обыкновению, значится следующее:

НЕБОЛЬШАЯ КВАРТИРА ДЛЯ ОДИНОКОГО МУЖЧИНЫ СДАЕТСЯ НА ДОЛГИЙ СРОК

Обращаца к консьержу

Последняя строка, как известно, нередко бывает написана рукой привратника, оттого в ней встречаются особенности правописания, выявляющие в этом достойном человеке, всегда преисполненном гордости за свою образованность, странную манеру пользоваться письменной речью.

Правда, если вы войдете к нему в дом, то обнаружите, что говорит он еще хуже, хотя утешение это весьма слабое.

Итак, наш молодой человек продолжал свои поиски, когда рядом с широкими воротами он увидел маленькую неброскую дверь, а над ней — гостеприимную надпись.

Он вошел, долго и напрасно искал в окошке у консьержа ключ от двери, которого там никогда не бывает, и, смирившись наконец, стал ждать, когда почтенный старик — а консьержу непременно полагается быть стариком — соблаговолит заметить его присутствие.

Но вот старичок встал, положил на стул обувные колодки и шпандырь, подправил на своем до дерзости длинном носу съехавшие очки, открыл дверь своей каморки и, не говоря ни слова, предстал перед молодым человеком словно вопросительный знак.