Томас Гарди - Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения

— Н-нет, не совсем так. Но я в любое время могу взять, сколько мне нужно. Так что вы не стесняйтесь.

— Ну, раз у вас есть разрешение, я немного возьму, только чтоб угодить вам, — пробормотал священник, и, хотя ему была не очень по душе собственная его роль в этой затее, он выкатил один из бочонков на середину пола. — Как же достать вино? Наверное, нужно взять бурав, и…

— Нет, — сказала его прелестная соучастница. Она подняла руку. Стокдэйл увидел, что Лиззи держит молоток и сапожное шило. — Буравить нельзя, а то в коньяк попадут опилки. Тот, кто купит, сразу догадается, что от бочонка отливали. А если проткнуть шилом, опилок не будет, а дырка потом сама затянется. Сдвиньте-ка обруч повыше.

Стокдэйл взял молоток и сбил обруч кверху.

— Теперь проткните шилом там, где бочонок был прикрыт обручем.

— Так вино не потечет, — сказал он.

— Еще как потечет! Зажмите бочонок между колен и руками давите на донца. А я подставлю чашку.

Бочонок, очевидно, был сколочен из тонких досок, и как только Стокдэйл сжал его с концов, из отверстия брызнула струйка. Когда чашка наполнилась, Стокдэйл перестал нажимать на донца, и струйка остановилась.

— Теперь дольем бочонок водой, — сказала Лиззи. — Не то, стоит его шевельнуть, он закудахчет, как стая кур, и все сразу смекнут, что он не полон.

— Но ведь вы берете с разрешения?

— Да, конечно, с разрешения контрабандистов, но покупатели-то не должны знать, что контрабандисты расщедрились для меня за их счет!

— Понимаю, — сказал Стокдэйл неуверенно. — Но, право, я очень сомневаюсь, честно ли все это.

Выполняя ее указания, Стокдэйл держал бочонок отверстием кверху и время от времени то сдавливал, то отпускал донца, а Лиззи набирала в рот из бутылки воды и, приложив свои хорошенькие губки к отверстию, выпускала ее в бочонок — вода всасывалась внутрь бочонка всякий раз, как Стокдэйл переставал сжимать донца. Когда бочонок вновь наполнился, Стокдэйл заткнул отверстие, насадил обруч на прежнее место и, откатив бочонок в угол, завалил его досками и прочим хламом.

— А контрабандисты не опасаются, что вы можете их выдать? — спросил Стокдэйл, когда они с Лиззи, возвращаясь, проходили по кладбищу.

— О нет, этого им бояться нечего. Я их никогда не подведу.

— Они поставили вас в очень затруднительное положение, — продолжал Стокдэйл настойчиво. — Вы как честная женщина не можете не испытывать иногда нравственной потребности сообщить обо всем куда следует. Да, миссис Ньюбери, да, — это ваш прямой долг.

— Никогда, признаться, не почитала это своим долгом, и, кроме того, мой первый муж…

Она запнулась, смутившись. Простодушие и неискушенность в делах житейских не позволили Стокдэйлу сразу догадаться, почему вдруг умолкла его собеседница, но потом он все же сообразил, что Лиззи проговорилась и что, если у женщины ненароком срываются с языка слова «мой первый муж», значит, она уже частенько подумывает о втором. Из деликатности Стокдэйл молчал, давая Лиззи время оправиться от смущения.

— Мой муж, — начала она снова, — знал обо всех этих делах, и мой отец тоже, и они не болтали, хранили тайну. Нет, право же, не могу я стать доносчицей.

— Да, понимаю, все это очень сложно, — сказал Стокдэйл как человек, привыкший вникать в самую глубь моральных конфликтов. — Для вас это жестокое испытание, вам приходится разрываться между памятью своих близких и собственной совестью. Но я надеюсь, миссис Ньюбери, что вы сумеете найти выход из этого неприятного положения.

— Пока еще не нашла, — пробормотала она.

Они перелезли через ограду, миновали сад и вошли в дом; Лиззи принесла горячей воды и стакан и оставила Стокдэйла предаваться наедине размышлениям. Он глядел вслед ее удаляющейся фигуре и спрашивал себя, вполне ли правильно он поступил, он, почтенный человек, священник, духовный светоч — не очень еще, правда, яркий, не ярче свечки ценой в полпенни, но все же светоч! Тут он чихнул, и это решило дело; и, отхлебнув из стакана, он признал, что крепкий коньяк, если его разбавить на две трети водой, действительно отличное средство от простуды, особенно в холодное зимнее время.

Минут двадцать он сидел в глубоком кресле, потягивая напиток и раздумывая, и мало-помалу все происшедшее приняло в его глазах более приятную окраску, и он уже стал мечтать о завтрашнем дне, когда снова увидит миссис Ньюбери. Тут он вдруг почувствовал, что этот срок — от вечера до утра — на самом деле такой короткий, кажется ему страшно долгим, и принялся беспокойно шагать по комнате. Внимание его привлек школьный «образчик», вставленный в застекленную рамку; в орнаменте из елочек и павлинов были заключены следующие трогательные стишки:

«Это она старалась, — сказал он себе. — „Лиззи“ — господи, до чего же милое имя!»

Он все еще думал о том, что во всем перечне женских имен от первой до последней буквы алфавита не найти имени, более подходящего для его молодой хозяйки, как вдруг снова раздался стук в дверь. Стокдэйл оторопел, опять увидев перед собой Лиззи, чье лицо выражало сейчас такое равнодушие, что никто не заподозрил бы ее в желании еще лишний раз показать молодому человеку свои прелестные глазки и тем сызнова смутить его душевный покой.

— Мистер Стокдэйл, не разжечь ли камин в вашей комнате, раз вы так простужены?

Еще испытывая укоры совести за соучастие в подливании в коньяк воды, священник обрадовался возможности искупить свою вину ценой самоотречения.

— Нет, благодарю вас, — сказал он твердо. — Не надо. Я не приучен к подобной роскоши. Это значило бы слишком себя баловать.

— В таком случае не буду настаивать, — сказала Лиззи и, к его огорчению, тут же скрылась.

Уж не обиделась ли она, с тревогой подумал мистер Стокдэйл. Пожалуй, напрасно он не согласился, чтобы у него протопили камин, пусть даже непривычная жара помешала бы ему уснуть, пусть даже его программа умерщвления плоти была бы на несколько дней нарушена! Он попытался утешить себя мыслью, которая и в самом деле могла послужить утешением для сердца, уже затронутого любовью, — что он находится под одной кровлей с Лиззи, что он, в сущности, ее гость (если прозаический термин «жилец» перевести на язык поэтический) и что на следующий же день ему, без сомнения, удастся снова повидать ее.

Следующий день наступил. Стокдэйл поднялся рано, простуду его как рукой сняло. Никогда еще не ждал он завтрака с таким нетерпением, и ровно в восемь часов, совершив предварительно небольшую прогулку для ознакомления с окрестностями, вернулся в свое новое обиталище. За завтраком ему прислуживала Марта-Сарра, но никто другой не появился и не осведомился, как накануне вечером, нет ли у него еще каких пожеланий. Стокдэйл был разочарован и ушел по своим делам, надеясь увидеть Лиззи за обедом. Настал час обеда. Стокдэйл сел за стол, исправно съел все, что было подано, и просидел за столом еще битый час, хотя и знал, что в это самое время двое новых учителей уже дожидаются его возле часовни. Ждать Лиззи дальше было бесполезно, и он медленно зашагал по улочке, ведущей к часовне, подбадривая себя мыслью, что, так или иначе, вечером он Лиззи повидает, и, может быть, ему опять предстоит увлекательное занятие: протыкать шилом бочонки на колокольне. Он решил подвести под него более добродетельную основу и твердо настоять на том, чтобы воду в коньяк не доливали, пусть даже потом бочонок закудахчет, как все куры на свете вместе взятые. Но история с бочонками все же тревожила его совесть. И Стокдэйл совсем приуныл, когда заметил, что мысли его поглощены этой темой гораздо больше, чем серьезными обязанностями пастыря.