Томас Манн - Поздние новеллы

— Значительно, весьма значительно, дитя мое, — говорила она. — Профессор Цумштег будет доволен. Это он развил у тебя такой стиль, у него на это есть и глаз, и голова. На такое нужно иметь и глаз, и голову. Как ты это назвала?

— Деревья на вечернем ветру.

— Но ведь это говорит о том, что ты имела в виду. Конусы и круги на серо-желтом фоне, вероятно, изображают деревья, а эта необычная, раскручивающаяся по спирали линия — вечерний ветер? Интересно, Анна, интересно. Но Боже мой, дитя мое, прекрасная природа, что же вы с ней делаете? Вот если бы ты со своим искусством хоть раз предложила что-нибудь душевное, нарисовала что-нибудь для сердца, красивый натюрморт с цветами, свежий букет сирени, так наглядно, чтобы чувствовался восхитительный аромат, а возле вазы какие-нибудь изящные фарфоровые фигурки — мужчина, целующий женщине руку, — и все отражалось бы в до блеска натертой столешнице…

— Погоди, мама, погоди! У тебя безудержная фантазия. Я не могу так писать.

— Анна, не хочешь же ты убедить меня в том, что со своим талантом не можешь нарисовать ничего, радующего душу!

— Ты неправильно меня поняла, мама. Речь не о том, могу я или нет. Никто не может. Время, уровень искусства этого больше не позволяют.

— Тем печальнее для времени и искусства! Нет, прости, дитя мое, я не то хотела сказать. Если этому мешает прогрессирующая жизнь, то печаль неуместна. Напротив, было бы печально отставать от нее. Я прекрасно это понимаю. И понимаю также, что только гений может выдумать такую многозначную линию, вроде той, что у тебя там. Мне она ничего не говорит, но я отчетливо вижу, что она многозначна.

И Анна, отводя подальше влажную кисть и палитру, которые держала в руках, целовала мать. Розалия тоже целовала ее, радуясь в душе, что дочь в хоть и отвлеченном и, как ей казалось, мертвящем, но все же ремесленно-практичном занятии, в рабочем халате нашла утешение и компенсацию за многое ей недоданное.

Насколько чувственное участие противоположного пола в таком объекте, как девушка, хиреет вследствие хромоты, фройляйн фон Тюммлер узнала рано и вооружилась против этого гордостью, которая, в свою очередь, как часто бывает, в случаях, когда, несмотря на увечье, к ней только обращалось мужское внимание, холодно отстраняющим неверием остужала его и душила в зародыше. Однажды, вскоре после перемены места жительства она полюбила — и мучительно стыдилась своей страсти, ибо последняя была направлена на телесную красоту молодого человека, химика по образованию, которому не терпелось как можно скорее обратить науку в деньги, так что после сдачи экзамена на докторскую степень он проворно справил себе почетно-доходное место на дюссельдорфском химическом заводе. Его роскошная смуглая мужественность в сочетании с открытым, очаровывающим и мужчин характером и такой же сноровкой являлась предметом мечтаний всех девушек и женщин общества, предметом обожания гусынь и индюшек; и оскорбительное страдание Анны заключалось в том, что она изнывала, когда изнывали все, что физическая субстанция осудила ее на чувство, испытываемое всеми, за глубину которого во имя собственного достоинства она тщетно сражалась наедине с собой.

Впрочем, доктор Брюннер (так звали великолепного), как раз осознавая себя человеком, стремящимся к практическому, питал некую корректирующую склонность к высокому и особому и какое-то время, не таясь, ухаживал за фройляйн фон Тюммлер, в гостях болтал с ней о литературе и искусстве, вкрадчиво нашептывал пренебрежительно-насмешливые замечания о той или иной своей почитательнице и словно бы даже намеревался заключить с ней союз против похотливо утомляющей его, не утонченной никаким увечьем посредственности. Каково было ей и какую мучительную отраду он доставлял ей, издеваясь над другими женщинами, о том доктор, кажется, и не догадывался, а лишь искал и находил в ее умном обществе укрытие от тягот влюбленного преследования, жертвой которого являлся, и хотел заручиться ее уважением именно за то, что придает этому уважению такое значение. Соблазн проникнуться к нему уважением у Анны был велик и глубок, хотя она понимала, что ей нужно лишь облагородить свою слабость к его мужскому очарованию. К ее сладостному ужасу, заигрывания начали походить на настоящее ухаживание, на выбор и предложение руки и сердца, и Анне не раз приходилось признаваться себе, что она без надежды на спасение вышла бы за него замуж, если бы дошло до решающего слова. Но не дошло. Его тщеславного стремления к высокому недостало, чтобы закрыть глаза на телесный изъян да вдобавок скромное приданое. Вскоре он оставил ее в покое и сочетался узами брака с дочерью одного богатого заводчика из Бохума, в городе которой, а также в химическом предприятии отца которой и растворился — к стенаниям дюссельдорфских дам и облегчению Анны.

Розалия знала об этих болезненных переживаниях дочери, она знала бы о них, даже если бы та в один прекрасный день в приступе безудержного излияния не омочила ее грудь горькими слезами о том, что называла своим позором. Фрау фон Тюммлер, вообще-то не слишком умная, имела необычайно точный, нет, не злобный, а чисто симпатически точный глаз на всю женскую жизнь, душевную, физическую, на все возложенное природой на женщин, так что в обществе от нее едва ли могло укрыться какое-либо событие или состояние в данной области. По якобы никем не замеченной потаенной улыбке, по проступившему румянцу или блеску в глазах она угадывала, какая девушка каким молодым человеком увлечена, и делилась наблюдениями с конфиденткой дочерью, ничего о том не знавшей и знать не особенно хотевшей. Инстинкт, к удовольствию или сожалению, извещал ее, нашла та или иная женщина удовлетворение в браке либо его не хватало. Беременность она с уверенностью определяла на самой ранней стадии, причем, видимо, поскольку речь шла о радостно-естественном, переходя на диалект, говорила: «Тут не иначе чему-то быть». Она радовалась, когда Анна охотно помогала младшему брату, ученику последнего класса гимназии, выполнять домашние задания, так как в силу сколь наивной, столь и проницательной психологической сметливости угадывала сатисфакцию, вольно или невольно получаемую отвергнутой при предоставлении мужскому началу этой высокомерной услуги.

Нельзя сказать, чтобы она принимала особое участие в сыне, рослом рыжеволосом парне, похожем на покойного отца, кстати, мало склонном к гуманитарным занятиям, напротив, куда больше мечтавшем о строительстве мостов и дорог и карьере инженера. Прохладная, мимолетная и скорее формально-заинтересованная приветливость — вот все, что она дарила ему, а тянулась к дочери, своей единственной настоящей подруге. При закрытости Анны доверительные отношения между ними можно было бы назвать односторонними, если бы мать и без того не знала все о душевной жизни своего увечного ребенка, о гордом и горьком отчаянии этой души и не вывела бы изданных обстоятельств права и долга также безоглядно ей открываться.