Болеслав Прус - Том 2. Повести и рассказы

— Отлично!.. Портной и часовщик.

— Я и шорник, и зонтики исправляю, и посуду умею лудить.

— Ну, если так, оставайся у меня на всю зиму. А когда ты примешься за работу?

— Сейчас же и засяду.

— На ночь глядя? — спросил ксендз.

— Я работаю и ночью. В мои годы уже немного спят.

— Как хочешь. Так ты ступай во флигель и скажи, чтобы тебе дали поужинать. Чаю тебе сейчас принесут.

— Прошу вас, извините меня, — поклонился старик, — но если можно, пусть сахар будет отдельно.

— Ты пьешь без сахару?

— Наоборот, я даже люблю, чтобы чай был очень сладкий, но пью пустой, а сахар прячу для внуков.

— Пей с сахаром! Для внуков получишь отдельно, — засмеялся ксендз, удивляясь хитроумию старика. — Валентий, подай мне шубу, — вдруг заторопился он, услышав, как подкатили сани.

Еврей снова поклонился.

— Еще раз извиняюсь, — сказал он, — но я к вам пришел от Слимака…

— От Слимака?.. — повторил ксендз. — Ах да! Это ведь у него был пожар.

— То есть даже не от Слимака… он бы не посмел к вам посылать. Но сегодня его жена померла, и у него что-то неладно в голове; они оба лежат в конюшне, и даже некому воды подать, даже коров не поили целый день.

Ксендз ахнул.

— Как? Никто из деревни их не навестил?..

— Я опять попрошу извинения, — поклонился еврей, — но в деревне болтают, что на него обрушился гнев божий. Так по этому случаю он должен погибнуть, если никто его не спасет.

И старик поглядел в глаза ксендзу, словно желая сказать, что именно он должен спасти Слимака.

Ксендз так стукнул об пол чубуком, что трубка треснула.

— Ну, я, с вашего позволения, пойду во флигель, — прибавил еврей.

Он взял мешок, палку и вышел.

У крыльца позвякивали бубенчики, напоминая ксендзу, что пора ехать к соседу. Валентий стоял в комнате с шубой в руках.

«Там меня ждут, — думал ксендз, уперев в пол выгнувшийся дугой чубук. — Приехал инженер… Может быть, я понадоблюсь при обручении… („Может быть, ты целую неделю не увидишь пани Теофилёву“, — тише мысли шепнул ему внутренний голос.) А этот мужик может потерпеть и до завтра, тем более что все равно я не воскрешу покойницу…»

Ах, как мучителен выбор между блестящим раутом и ночным посещением погорельца, который лежит рядом с трупом в конюшне…

— Давай шубу! — сказал ксендз. — Нет, погоди… — И он прошел к себе в спальню.

«Сейчас около восьми, — соображал он. — Если я поеду к нему, будет уже поздно ехать к ним».

И снова в пустой комнате он увидел зеленоватые глаза и печальное личико, снова услышал слова: «В жизни бывают драмы…»

— Шубу!.. Постой… Погляди, Валентий, поданы ли лошади?

— Стоят у крыльца, — ответил слуга.

— Ага… А ночь светлая?

— Светлая.

— Ага! Сходи к экономке и вели ей накормить старика. И пусть поставит ему лампу поярче, если он захочет работать ночью.

Валентий вышел.

— Нет, не могу я быть рабом всех погорельцев и баб, которые здесь умирают. Подождут до завтра. Да и нестоящий он, должно быть, человек, если никто из деревни не поспешил ему на помощь.

Ксендз ненароком взглянул на распятие — и вздрогнул. Ему показалось, что и у спасителя зеленоватые глаза.

— Святые раны господни, — прошептал он. — Что со мной делается? И это я — гражданин, священник, колеблюсь между развлечением и помощью несчастному… Священник!.. Гражданин!..

Он схватился обеими руками за голову и зашагал по комнате. Вошел Валентий.

Ксендз повернул к нему побледневшее лицо.

— Возьми корзинку, — сказал он изменившимся голосом, — положи туда мясо от обеда, хлеб, бутылку меду и отнеси в сани.

Слуга удивился, но выполнил приказание.

«А что, если он умирает? — думал ксендз. — Захватить, может быть, святые дары?.. Ужасно!.. — шепнул он, снова увидев перед собой эти удивительные глаза. — Я проклят, навеки проклят… Боже, смилуйся надо мной…»

Он бил себя в грудь и отчаивался в возможности своего спасения, забывая, что отец небесный ведет счет не раутам или выпитым бутылкам, а тяжким мукам борющегося с собой человеческого сердца.

Через полчаса раскормленные лошади ксендза остановились перед хутором Слимака. Ксендз зажег хранившийся под козлами фонарик и, неся его в одной руке, а корзину в другой, направился к конюшне.

Едва толкнув дверь, он увидел труп Слимаковой. Взглянул направо: на соломе сидел мужик, закрывая рукой глаза от света.

— Кто тут? — спросил Слимак.

— Я, ксендз.

Мужик вскочил, накинул на плечи тулуп. Лицо его выражало удивление; видимо, он не мог понять, что происходит. Пошатываясь, он переступил порог и, став против ксендза, глядел на него, разинув рот.

— Чего вам? — тихо спросил он.

— Я принес тебе благословение господне. Тут холодно: надень тулуп и подкрепись, — сказал ксендз.

Он поставил корзину на высокий порог и вынул из нее хлеб, мясо и бутылку меду.

Слимак подвинулся ближе, заглянул ксендзу в лицо, потрогал руками шубу и вдруг повалился ему в ноги, рыдая:

— До чего же мне тяжко!.. Так тяжко!.. Ох, до чего тяжко!..

— Benedicat te omnipotens Deus [63], — благословил его ксендз.

И неожиданно, вместо того чтобы перекрестить, обнял его за плечи и опустился с ним рядом на порог. Так они долго сидели — элегантный ксендз и бедный, плачущий мужик в его объятиях.

— Ну, успокойся, брат, успокойся… Все будет хорошо… Господь не оставляет детей своих…

Он поцеловал его и утер ему слезы. Слимак с воплем снова упал в ноги ксендзу.

— Теперь мне и помирать не страшно… — всхлипывал он. — Теперь мне можно и в пекло провалиться за все мои грехи, когда мне выпало такое счастье, что сам ксендз сжалился надо мной… А стою ли я? Да проживи я хоть сто лет, хоть бы я на коленях дополз до святой земли, мне этого не заслужить…

Не вставая с колен, он отодвинулся и у ног ксендза стал отбивать земные поклоны, словно перед алтарем. Прошло мною времени, прежде чем ксендзу удалось успокоить Слимака. Наконец он заставил его подняться и надеть тулуп.

— Выпей, — сказал ксендз, протягивая ему чарку меду.

— Да я не смею, благодетель, — смущенно ответил мужик.

— Ну, я пью за твое здоровье. — И ксендз пригубил чарку.

Слимак принял мед дрожащими руками и, снова опустившись на колени, выпил.

— Что, вкусно? — спросил ксендз.

— Ух, добро! Арак против него дрянь… — ответил мужик уже другим тоном и поцеловал ксендзу руку. — Видать, тут кореньев много положено, — прибавил он.

Потом ксендз уговорил его съесть кусок мяса с хлебом и выпить еще меду. Еда заметно подкрепила Слимака.

— А теперь расскажи мне, брат, что с тобой случилось, — начал ксендз. — Помнится, ты был прежде зажиточный хозяин.

— Долго рассказывать, благодетель. Один сын у меня потонул, другой сидит в тюрьме, жена померла, лошадей у меня украли, хату подожгли. А все мои беды начались с того самого времени, как пан продал имение, как начали строить дорогу да как пришли сюда немцы. Вот за этих первых дорожников, еще когда они тыкали колышки в поле, и взъярились на меня в деревне. Это все Иосель их подбивал из-за того, что землемеры у меня покупали цыплят и всякую всячину. Он и по нынешний день их подуськивает…