Болеслав Прус - Том 1. Повести и рассказы

— Успокойтесь, батюшка, — умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь к старику. — Сударь, — обратилась она к гостю, — успокойте же отца… Элюня!..

— Вы же видите, что я его успокаиваю, — ответил гость, делая за спиной Гоффа жест, означающий сомнение.

— Отдай челнок! — крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.

— Пан Гофф, дорогой пан Гофф, — говорил гость, хватая его за плечи. — Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?

— Напильник я сейчас куплю. Давай! — крикнул он, топнув ногой.

— Батюшка! — умоляла дочь, протягивая к нему руки, — в доме последний рубль… и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не было?

— Я этого хочу?.. — воскликнул несчастный безумец. — Я? Ты этого хочешь, ты ее губишь… ты… дурная мать и дурная дочь!

— Успокойтесь, дорогой пан Гофф! — снова ввернул гость.

Глаза Констанции сверкнули.

— Так я дурная мать и дурная дочь потому, что не хочу выбрасывать деньги за окно?..

— Успокойтесь, дорогая пани Голембёвская, — сдерживал ее гость.

Гофф схватил ее за руку и, глядя ей в глаза, сдавленным голосом спросил:

— Отдашь или нет?

— Не отдам! — решительно ответила она.

Старик стиснул ее пальцы.

— Не отдам! — крикнула она, рыдая. — Пустите меня, батюшка!

— Не пущу, тигрица! Не пущу, пока не отдашь челнок, — шептал старик, усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.

Бедная женщина попятилась. Гофф шел за ней, продолжая сдавливать ее руку. В этот миг заплакал ребенок.

— Пустите меня, отец!

— Не пущу!

— Ну, возьми! — молвила она, доставая челнок из кармана. — На, сожри нас всех!..

Старик схватил челнок и прибавил:

— Где деньги?

Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.

Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.

— Пан Фридерик, а шапка? — напомнил гость.

Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.

— А! Дурная дочь! — пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция, казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.

Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:

— Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг так вышел из себя. Необыкновенный человек!

И принялся кусать ногти.

— О боже! За что ты так караешь нас? — говорила, рыдая, бедная женщина.

— Не так! Не так, дорогая пани Голембёвская! Надо говорить: «Боже, да будет воля твоя! Я, грешная, с избытком заслужила кару и гонения». Все мы грешны, дорогая моя пани Голембёвская.

— Уж, кажется, нет людей несчастней нас.

— Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь он хоть король, хоть папа римский.

— Все точно сговорилось: нищета, болезни, да теперь еще такое беспокойство в доме.

— Это хорошо, что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся…

— Что? — крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.

Глаза ее мгновенно высохли.

Гость спокойно достал табакерку, обернул ее несколько раз в пальцах, щелкнул по крышке и прибавил:

— Несчастный парень! Мало того что такой больной, голодный, беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.

— Значит, его выпустили? — спросила Констанция, отодвигая от себя ребенка.

Гость флегматично понюхал табак.

— Хуже, дорогая панн Голембёвская, хуже: сам сбежал.

Губы Констанции побелели.

— Ищут его добрые люди, как евангельская жена потерянный динар, а он тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что ест — уж и не знаю, потому что у нас, в нашей дорогой Варшаве, нет даже акридов и дикого меда.

Констанция оперлась спиной о подоконник, руки ее опустились, голова склонилась к плечу.

— Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.

Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула.

— Легкомысленный мальчик! В таком несчастии, а все шалости на уме. Взгляните, сударыня, как адресовано письмо: «Ясновельможной Констанции, урожденной Гофф, по первому мужу Голембёвской, почетной гражданке и домовладелице».

— «Дражайшая жена!..» — Ах, боже мой, вам дурно, дорогая пани Голембёвская?

— Прочтите, сударь! — ответила она тихо.

— Тут, правда, есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как не испытанному другу?

Сказав это, он развернул письмо, стал читать:

— «Сердца Моего и души Моей дражайшая Жена Констанция!!! Десница господня освободила меня от этих роковых терзаний, а теперь принужден я давать деру в Америку, потому как ежели меня опять засадят в яму, то уж крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не желаешь, чтобы я повесился на сухой ветке под твоим окном, на твоих собственных веревках!!!

Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради, только бы поскорей получить монету, потому меня уже холера берет, так припекло!!!

Целую твою мордашку миллион раз и еще пятнадцать!!! Элька пусть ведет себя хорошо, чтобы, боже упаси, не осрамила Отца.

Любящий вас Ендрусь, отец и муж, которому в мышеловке тесно стало!!!

Если сейчас же не дашь, я сам приду к старому скупердяю и скажу ему: или давай, или я у тебя из глотки вырву, потому я твой зять и твоей дочери муж, и так далее!!!»

Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал:

— Способный парень, ничего не скажешь! Обладает слогом, да ведь что с того?..

Он поднял свои темно-синие очки на лицо недвижно сидящей Констанции, но, не дождавшись ответа, прибавил:

— Можно сделать и так: ничего не давать, дожидаться, чтобы он сам пришел, а пока уведомить полицию.

Женщина вздрогнула.

— Старые вещи покупаю, старые вещи, старые вещи! — раздался на улице гнусавый голос. — Покупаю, продаю, меняю!..

— Надо позвать старьевщика, — сказала, вставая, женщина.

Пан Лаврентий вскочил с места.

— Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку.

В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно.

— Пани Голембёвская, ну что это, зачем? — уговаривал ее гость.

Еврей вошел и зорко оглянул комнату.

— Какая порывистая женщина! — пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад и вперед и грызя ногти.

Констанция опустила руки и молчала.

— Может, старые платья? — спрашивал еврей.

— И зачем это нужно? — разговаривал сам с собой гость.

— Старая обувь, старое белье, бутылки?

— Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас становится беспокойным в душе своей.

— Может, мебель или постель?