Болеслав Прус - Том 1. Повести и рассказы

— Постель, — ответила Констанция.

Лаврентий окончил свой монолог и подсел к ребенку.

— Какая постель? Где она? — спрашивал еврей.

Констанция ушла за ширму и медленно вытащила три подушки.

— И сколько за это?

— Пятнадцать рублей.

— Стоит того, — ответил покупщик, — только не для меня.

— А сколько вы дадите?

— Шесть.

— Не продам.

— Ну, зачем в торговле сердиться… А последнее слово?

— Пятнадцать.

— Не могу, чтоб я так здоров был!

— Двенадцать.

— Я вам дам шесть с полтиной… верьте совести!

— Постыдились бы вы, старозаветная душа, — вмешался гость, — так торговаться с бедными людьми!

— А я что, не бедный? У меня жена и шестеро детей, и я оставил им полтинник на весь день. Этого и на лук не хватит. Дам шесть с полтиной, ауф мейне мунес!

— Одиннадцать, — сказала Констанция.

— Да не торгуйтесь вы, добрый человек! — уговаривал гость. — Эта бедная женщина сегодня последний рубль истратила.

— Ну-ну! — ответил еврей с улыбкой. — Вы, почтеннейший, в торговле до того жалостливы, что если вас послушать, так я бы и за три рубля эти подушки купил. Что я вам скажу, пани, всем жить надо, — я дам вам шесть с полтиной и… еще двадцать грошей. Гут?

Констанция молчала.

— Уважаемая! Семь рублей и ни гроша больше… Одними новенькими. Ейн, цвей, дрей!

— Не могу, — ответила Констанция.

За открытым окном, казалось, кто-то стоит.

Еврей доставал из разных карманов деньги и, отсчитав, положил их на стол.

— Ну, благодетельница! Семь рублей ваши, а подушки мои. Хорошо?

— Десять, — шепнула женщина.

— Десять? Я еще не знаю, получу ли сам семь рублей; я могу и потерять на этом, чтоб мне издохнуть. Вы видите, что это за деньги? Ну, мои подушки, а?..

— Твои, пархатый, твои! — раздался хриплый голос.

Одновременно в открытом окне появился какой-то оборванец, наклонился вперед, сбросил на пол сидящую на скамье Элюню и схватил деньги.

— Гевалт!.. Что это такое? — закричал в ужасе еврей, пятясь к дверям.

— Ендрусь! — крикнула женщина, бросаясь к ребенку. — О, боже мой! Элюня!..

Ребенок захлебывался от плача.

— Ах, ну кто же так делает! — сказал пан Лаврентий, обращаясь к оборванцу, который, засунув руки в карманы, смеялся во все горло.

— Мои деньги! Мои семь рублей! — кричал еврей. — Я в полицию пойду…

— А подушки ты не получил, свиное ухо, а? — спросил из-за окна оборванец.

Констанция, положив ребенка на кровать за ширмой, громко рыдала. Мгновение спустя ее плач перешел в неудержимый кашель.

— Фи! — негодовал пан Лаврентий. — Как можно быть таким порывистым! Ребенка ушиб, а у этой бедной женщины опять кровотечение. О боже!

— Кровотечение?.. О, черт возьми! Этак она может и впрямь отправиться на лоно Авраама, правда, жид? — говорил оборванец, равнодушно глядя на свои жертвы.

— Что же мне теперь делать? — спрашивал еврей пана Лаврентия.

— Забирать подушки и исчезать, а то тут больные, — был ответ.

Рыдания Констанции раздирали сердце.

Еврей быстро завязал подушки и исчез. В сенях он разминулся с возвращающимся Гоффом, который, войдя в комнату, как окаменевший остановился перед открытым окном.

— Гут морген, старый труп! — закричал оборванец.

Гофф подошел к столу, оперся на него обеими руками и глядел в лицо говорящего.

— Ну, чего гляделки вылупил, старый сумасшедший? Людей не видел, что ли?

— Этот каторжник на свободе? — словно про себя пробормотал старик.

— Успокойтесь, любезный мой пан Гофф! — просил Лаврентий.

— На свободе, на свободе и пришел спросить, когда ты ноги протянешь, старый гриб!

— Успокойтесь, дорогой пан Голембёвский! — вставил гость.

— A-aa! — простонала Констанция.

Гофф кинулся за ширму.

— Кровь?.. Что с тобой, дочь моя, дитя мое?

пел за окном негодяй.

— О боже праведный! — воскликнул Гофф, садясь на скамью и охватывая руками голову. — Мои дети умирают, а у меня и гроша нет!..

— Я знаю одного благородного человека, который даст в долг под расписку, — шепнул пан Лаврентий.

— Ну, будь здоров, старый гриб! Постой! Дай-ка я перед уходом у тебя на лысине муху прихлопну.

Сказав это, негодяй шлепнул старика по голове и через мгновение исчез между заборами…

Полчаса спустя покинул лачугу и пан Лаврентий, унося с собой в кармане расписку на пятнадцать рублей, за которую дал Гоффу пять.

Вторник всякой недели почтеннейший Клеменс Пёлунович начинал и заканчивал торжественно. Проснувшись около шести часов утра, он сперва благодарил бога за то, что тот подарил ему внучку Вандзю и что во вторник, лет пятнадцать тому назад, помог ему выиграть 75 000 рублей. Затем он шел к своей возлюбленной девочке и поздравлял ее как с тем, что она родилась во вторник, так и с тем, что независимо от дня и даты она стала его внучкой. Затем он приказывал Янеку налить в душ целых два ведра воды, которую и выливал на себя до последней капли. Затем он надевал чистую сорочку, закуривал самую большую трубку и развлекался ею вплоть до вечера. И, наконец, отправляясь на покой, вторично благодарил бога и за внучку и за выигрыш, умоляя его при этом, чтобы он (раз уж этого нельзя избежать) призвал его душу на страшный суд именно в этот, а не в иной день, а затем поместил бы ее, вместе с трубками и душем, в том уголке неба, который когда-нибудь, после долгой и счастливейшей жизни, займет его дорогая Вандзюлька — самое лучшее дитя в мире.

Венец вторников составляли социально-научные сессии с горячим ужином. Ужином угощал хозяин, заседания же организовал некий пан Дамазий, лучший оратор во всем IX участке города.

Ни в научных, ни в социальных дебатах проворный старичок никакой особой роли не играл, оправдываясь своей склонностью к апоплексии. Но обсуждения он слушал внимательно, поднимая время от времени брови и внимательно следя, в надлежащий ли момент это сделал. Зато он угощал превосходным чаем и превосходным вином, жаркое на ужин подавали прекрасное, а сам он жил надеждой, что рано или поздно дебатирующие стороны разрешат ему употребить хоть частицу своего богатства на осуществление планов, которые созревали в его гостиной.

И только ради этого случая румяный старичок уже давным-давно составил маленький спич. Он собирался (согласно своему плану) стать среди зала, вынуть из кармана некий ключ и сказать присутствующим: «Господа! Вот здесь ключ, а там моя касса; половину того, что вы там найдете, оставьте для Вандзи, остальное берите и… баста!»

Ужели он это и исполнил бы? — неизвестно; однако сам он был уверен, что исполнит непременно. Душа человеческая переполнена такого рода уверенностями до самых краев.