Болеслав Прус - Том 1. Повести и рассказы

— Вот что я вам скажу, Якубова, — сердито прервал ее Лейзер. — Что вы бедны — это правда, но что вы мне устраиваете беспорядок в доме и не платите — это тоже правда. Вечно у вас стирка, сырость, сушка белья, и вы ходите по чердаку со свечой, и вечно у вас шум… А платить вы не платите, и уже пять рублей мне должны… От вашего крика у меня голова идет кругом, вы мне дом спалите… Вы… вы… съезжайте отсюда… Не хочу я видеть ни вас, ни ваших денег…

— Ой, пан хозяин!.. — завопила женщина. — Ради бога, не делайте этого, потерпите еще немного…

— Что значит потерпите?.. Я уже пять месяцев терплю…

— Может, господь бог сжалится над нами и пошлет моему старику какую-нибудь работу, тогда уж все заплатим…

— Работа… работа… — проворчал еврей. — Разве вы о чем-нибудь заботитесь?.. Разве не прогнали вы свою жиличку?..

— Правда ваша, хозяин, но и то сказать, такая она поганая была, что и вас, пан, и нас срамила. Смилуйтесь, пан Лейзер, — продолжала она, умоляюще складывая руки, — хоть над этой мелюзгой смилуйтесь!

Хозяин окинул взглядом комнату; теперь все обитатели ее были налицо. Трое худеньких ребятишек с непомерно большими животами забились между лоханью и столом, заваленным мокрым бельем. Четвертый лежал под какой-то черной ветошью в кровати, пятый — в деревянном ящике на соломе; а их несчастный отец, растрепанный, с нелепо торчащими усами, с испуганными глазами, стоял, прислонившись к печке, возле дырявого ведра, на котором только что сидел.

На важном лице еврея отразилось волнение.

— Что с этим? — спросил он уже мягче, указывая на ящик.

— Чего-то все кашляет, — ответила мать.

— А с этим? — указал хозяин на кровать.

— Это девочка, она нечаянно обварилась кипятком.

— Ай-яй!.. — вскрикнул хозяин и, повернувшись к Якубу, спросил: — Ну, а с вами что, Якуб?

Бедняга тряхнул головой и стал царапать скрюченными пальцами печку, но молчал.

— Да отвечай же пану хозяину! — вмешалась жена.

Якуб пошевелил губами, с тревогой уставился на хозяина своими круглыми, глубоко запавшими глазами, но продолжал молчать.

— Ну, оставайтесь с богом, — прошептал еврей и поспешно вышел из комнаты.

— Дай вам бог здоровья! — ответила, перегнувшись через перила, женщина, глядя вслед спускавшемуся по лестнице хозяину.

В сенях его остановил бондарь:

— Как там, пан Лейзер?..

— Помоги ему бог, несчастный это человек… — сказал еврей и пошел дальше.

— Ну, слава богу! — говорила пани Якубова, с ожесточением терзая какую-то подозрительного вида тряпку, равномерно и с силой дергая ее правой рукой, а левой прижимая ко дну лохани с водой. — Славу богу, счастливо день начался. Горячая вода есть, мыло тоже есть, и работа на целый полтинник, да и хозяин хоть месяц еще подождет. Франек… не разгребай палкой уголь, а то что-нибудь натворишь. Денька через два я вымою пол у лавочницы, так, может, она опять станет давать нам в долг, а может, и племянника своего — ну, того, что у фельдшера, — пришлет, чтобы полечил Юзю. Манюся, берись за картошку… Франек, сбегай-ка в лавку, выпроси буханку хлеба; деньги послезавтра отдадим… Мошкова говорила, будто этот племянник лучше всякого доктора; может, он и тебе, старик, что-нибудь посоветует.

— Ой, матуся… как колет… — чуть слышно пожаловался мальчик в ящике и закашлялся.

— Колет, так и ты его коли! Чем я-то тебе помогу? — рассердилась мать. — Да погляди ты, старик, — повернулась она к стоявшему неподвижно мужу, — ведь и твои это дети, так помоги им. Ох, лучше бы я ослепла раньше, чем пошла за тебя замуж!..

В эту минуту заскрипела, затрещала лестница, и на пороге остановилась какая-то женщина, еще молодая, но истощенная и бедно одетая.

— Золотая моя пани Якубова! — вскричала она, входя. — Скорей отдайте лохань и котел, не то старуха мне голову оторвет.

— Лохань и котел?.. — в ужасе повторила прачка. — Лохань и котел?.. Как же я достираю?

— Что же мне-то делать, милая?.. Пока я могла, давала вам потихоньку, а теперь, как все открылось, она и слышать ничего не хочет… воровкой вас обзывает, кричит, что пойдет в участок; а если вы сей же час не отдадите лохань и котел, грозится нагнать к вам полицейских со всей Варшавы…

Прачка схватилась руками за край лохани.

— Не отдам лохань… не отдам котел… ничего не отдам!.. больше мне негде достать, а дома нечего есть, и работа спешная…

Посетительница всплеснула руками.

— Побойтесь бога, кума, что вы говорите?.. За мое же доброе сердце вы хотите, чтобы и меня и вас повели в участок…

Дикая вспышка отчаяния несчастной матери разрешилась слезами. Что ей было делать? Как она могла не отдать вещи, ей не принадлежавшие? Не удивительно, что после долгих упрашиваний и криков она сама вытащила из лохани мокрое белье и помогла вылить в сток горячую воду, для которой не нашлось подходящей посуды и у добросердечного бондаря.

Этот, казалось бы, незначительный случай совсем обескуражил бедную женщину; она опустилась на единственный в комнате табурет и, закрыв лицо передником, громко зарыдала.

— Вот тебе жена, вот тебе дети! — кричала она, всхлипывая. — Захотелось тебе жениться, так на вот… Все валится на мою бедную голову, а что я могу сделать, когда последний чугунок, последнюю лохань жидам пришлось продать.

В дверях показался расстроенный, запыхавшийся Франек.

— Матуся, — сказал он, — в лавке хлеба не дают да еще говорят, чтобы вы за прежний заплатили…

— Господи… где же мне взять, когда я последний грош на мыло истратила?..

— Матуся, — позвала с кроватки больная девочка, — матуся, а мы сегодня совсем не будем есть?..

И бедняжка со страхом уставилась на заплаканное лицо матери.

Женщина опустила голову, стараясь не замечать терзающий душу взор девочки, но тут она увидела пожелтевшее личико мальчика, он кашлял, высунув из своего ящика взъерошенную головенку; перевела взгляд к дверям, но там встретилась с тремя парами глаз, робко просивших хлеба; наконец, она повернулась к печке, — однако и оттуда с беспомощной мольбой на нее глядели круглые запавшие глаза ее несчастного мужа.

Тогда горе и отчаяние сменились в сердце женщины яростью; слезы высохли, и жалкая прачка превратилась в волчицу, которая, почуяв опасность, решилась защищать своих детенышей.

— Послушай-ка, старик, — прошипела она сквозь зубы, положив на плечо мужа тяжелую, огрубевшую от работы и мокрую руку. — Слушай меня да пошевеливайся! Видишь, дома нет ничего.

Старик молчал. Жена тряхнула его.

— Теперь, старик, ты что-нибудь надумай, как-никак ты мужик, а у меня уже все из рук валится. Иди ищи у людей работу или милостыню проси, только бы дома был хлеб, а то мне тут с ребятами уже невмоготу…

Старик продолжал молчать и блуждающим взглядом смотрел вдаль. Жена еще ниже склонилась к нему и глухо промолвила: