Болеслав Прус - Том 1. Повести и рассказы

Якуб, не отвечая, бросился на лестницу, а с лестницы в чуланчик под крышей, где была протянута веревка для белья и лежала охапка соломы, на которой он обычно спал. Задыхаясь и дрожа от возбуждения, Якуб оперся о балку и в сильнейшей тревоге высунулся в слуховое окно, видимо чего-то ожидая.

Ждал он недолго; через несколько минут во двор вошел какой-то еврей в сопровождении женщины.

— Мартин, — окликнула женщина бондаря, — где тут у вас Якуб живет?

— А зачем он вам?

— Как зачем? — вмешался еврей. — Затем, чтобы заплатить за разбитое стекло…

— И это вы, Катажина, показали к нему дорогу? — спросил бондарь.

— Так это же не даром, — объяснил еврей, — она за это водку получит…

— А вы, Катажина, видать, и родного отца за рюмку водки продадите, — презрительно буркнул бондарь.

— Ну, что тут разговаривать, — прервал еврей, — показывайте дорогу, Катажина, мне некогда.

Пристыженная женщина молчала, украдкой поглядывая на слуховое окно, где в полумраке белело изможденное лицо Якуба.

— Ну, где он, Катажина?.. — не отставал еврей.

В эту минуту рука Якуба вскинулась над головой.

— Отвяжитесь вы от меня, — огрызнулась женщина.

Голова в слуховом окне резко закачалась, лицо исказилось судорогой.

— Убирайся прочь! — крикнул Мартин, подвигаясь к еврею. — Ты чего в чужом доме разошелся?..

Лицо Якуба, выглядывавшее из окна, посинело.

— Как это — убирайся?.. Что значит — убирайся?.. Караул!.. — орал обозлившийся еврей, и во дворе поднялся шум, утихший лишь с приходом Лейзера Сковронека.

Старый хозяин возместил убыток потерпевшему и велел ему уходить.

— Награди вас за это господь, — проговорил бондарь, снимая шапку. — Столько уж на них навалилось бед, что вчуже страшно делается. А теперь еще ребенок у них пропал.

— И ребенок найдется, — возразил хозяин, — и еще все будет хорошо. Я сегодня говорил про них одной монахине, так она сказала, что старика заберут в больницу, а детей в приют, и Якубовой дадут работу… Гут будет!

— Якуб! — закричал бондарь, подняв голову. — Спуститесь-ка вниз! — Он внезапно замолчал и с испугом добавил: — Что это с ним?

— Что это с ним? — сразу побледнев, повторил хозяин, глядя в слуховое окно.

В эту минуту в воротах показалась прачка с найденной девочкой, от усталости уснувшей у нее на руках; рядом бежал старший мальчик, усердно обкусывая внушительный ломоть хлеба, который быстро уменьшался.

Увидев хозяина, Якубова принялась его благодарить; но он нетерпеливо махнул рукой и пошел наверх; за ним последовали бондарь и прачка с детьми, а позади несколько зевак со двора.

У двери чуланчика хозяин остановился.

— Идите вы вперед, — сказал он бондарю.

Но и Мартин не решался войти; он заглянул в щель между досками — и в ужасе отшатнулся.

Якубова, ничего не подозревая, первая вошла в дверь, за ней потянулись зеваки.

— О, матерь божия! — вдруг вскрикнула женщина. — Да что же ты наделал, Якуб?!

— Дайте знать в полицию, — сказал кто-то. — Якуб удавился.

— Обрежьте веревку: может, он еще жив!

— Не трогайте, за это тюрьма!

Поднялся шум, суетня; в толпе, мгновенно нахлынувшей в коридор и на лестницу, слышались самые противоречивые суждения.

— Ай-яй… ай-яй… — причитал хозяин, дрожа всем телом. — Такой ужас, такой грех, такой срам! Почему он это сделал?.. Зачем он это сделал?.. Денег я с него за квартиру не брал… детям его помогал, к монахиням ради него пошел… а он повесился!.. Вот и делай людям добро… а они так тебе за это заплатят…

— Не сердитесь, пан Лейзер, — сказал не менее его взволнованный бондарь. — Не со зла он это сделал, а в уме повредился. Его и сам бог простит.

Так сетовали и скорбели добрые люди. А перед ними на веревке, привязанной к стропилам, висел труп Якуба. Бедная голова его поникла, но на посиневшем лице, искаженном безумием, ужасом и страданием, уже разливалось величавое спокойствие смерти.

Пан Владислав и пани Элена Вильские поженились всего полгода тому назад. Жилось им на этом свете неплохо, хотя — могло бы и лучше. Были у них три комнаты, кое-какая мебель, две-три олеографии, подаренные дружкой, и старая служанка Матеушова, которая взялась бог весть откуда, но стряпала недурно.

Хозяйственный вклад пани Элены был невелик. Прежде всего следует упомянуть канарейку, которую вместе с клеткой подарила ей тетка; тетушка не из богатых, ну и подарок, не сказать, чтоб дорогой, но за его уменье есть и петь ему порадовались и повесили, как полагается, на окошке.

Вместе с канарейкой в квартиру вселились сундучок с бельем, еще один сундучок — с платьем, картонка с шляпой и туалетный столик, уж не знаю с чем. Извозчик, доставивший всю эту рухлядь, получил полтинник на чай, чем остался вполне доволен, и Элюня, разместив надлежащим образом сундучки, картонку и туалетный столик, тоже была довольна, наверно даже больше, чем извозчик.

Водворившись в новое гнездо, она заметила вскоре, что чего-то ей недостает, и сшила себе фартук с кармашками. Чистенький был этот фартук, как золото, еще и с оборкой по подолу. Молодая хозяюшка поскорее нарядилась в него и с утра до вечера ходила, засунув руки в карманы, а на следующий день запрятала его в шкаф, где он лежит и поныне. Говоря по правде, этот фартук был ей совсем ни к чему.

Неделю спустя прибавилось новое переживание, которое разрешилось тем, что пани Элена плотно-наплотно задернула окна муслиновыми занавесками. Муж ее похвалил, хотя и не знал, почему она это сделала; но я знаю. Была у этого мужа дурная, хотя, может быть, и простительная привычка частенько целовать свою жену. Он целовал ее в первой комнате, целовал во второй и в третьей, на стуле, против зеркала и у окна, причем всякий раз с неизменной обстоятельностью. Сперва в левую ручку, потом в правую (или наоборот), потом в шейку с четырех сторон, потом в личико со всех возможных сторон…

Можно не сомневаться, что поцелуи эти не огорчали пани Элену и не надоедали ей, тем не менее всякий раз при совершении торжественного обряда она отворачивала голову от окна. Мужа это забавляло, хотя он и понятия не имел, почему она отворачивает голову от окна, но жена-то знала отлично. Как раз напротив них находилось окно другой квартиры, а из окна выглядывал желтолицый старик с жидкими седыми бакенбардами. Сколько бы раз молодые ни принимались целоваться, старик становился в окне, в белом ночном колпаке с пунцовой кисточкой на макушке, и заливался смехом, щуря глаза и обнажая зубы, желтые, как он сам.

Рассердившись, Элюня купила десять аршин муслина и занавесила все окна. С тех пор вместо искривленного гримасой старческого лица она видела только пунцовую кисточку от колпака, которая тряслась, словно студень, должно быть, от ужасного возмущения. Так ему и надо, старикашке, пускай не смеется!