Франц Кафка - Неизвестный Кафка

80. На ручке трости Бальзака: «Я ломаю все преграды».

На моей: «Все преграды ломают меня».

Общее — это слово «все».

81. Признание, безусловное признание, распахивающиеся ворота, и в недрах дома тебе является тот мир, отблеск которого до сих пор смутно виднелся снаружи.

82. Что в мире есть страх, печаль и тоска, он понимает, но лишь постольку, поскольку это общие, смутные, скользящие по поверхности чувства. Все остальные чувства он отрицает; то, что мы называем этим словом, для него лишь видимость, сказки, отражения опыта и воспоминаний.

Как может быть иначе, думает он, если наши чувства никогда не поспевают за действительными событиями — не говоря уж о том, чтобы опережать их. Мы переживаем только до и после действительного события, протекающего с принципиально непостижимой скоростью; наши переживания — это грезоподобные, ограниченные только нашим восприятием поэтические творения. Мы живем в полночной тишине и переживаем восход или заход солнца, поворачиваясь на восток или на запад.

83. Недостаток жизненной силы, неправильное воспитание, холостяцкое существование порождают скептика, но не обязательно; чтобы спасти свой скепсис, иной скептик женится — по крайней мере идеально — и становится верующим.

84. Осенний вечер, улица, темнота под деревьями. Я спрашиваю тебя, ты не отвечаешь мне. Ах, если бы ты мне ответила, если бы приоткрылись твои губы, ожил этот мертвый глаз и прозвучало слово, предназначенное мне!

85. Отворилась дверь, и в комнате появился довольно упитанный, с пышно округлившимися боками, безного продвигавшийся вперед движениями всей нижней половины туловища зеленый змий. Официальные приветствия. Я прошу его войти целиком. Он сожалеет, что не может этого сделать, поскольку слишком длинен. Дверь, таким образом, должна оставаться открытой, что весьма неприятно. Он отчасти смущенно, отчасти злобно усмехается и начинает:

— Вызванный твоей жаждой, я приполз сюда издалека, стерев себе до крови уже весь низ. Но я с готовностью пошел на это. Я охотно прибыл и охотно предоставляю себя в твое распоряжение.

86. Свет обрушился вниз могучим ударом, прорвал разлетевшуюся во все стороны материю и безжалостно запылал в просветах оставшейся крупноячеистой сети. А внизу, словно захваченный врасплох зверь, вздрогнула и неподвижно застыла земля. Очарованные, они смотрели друг на друга. И, смущенный этой встречей, третий отошел в сторону.

87. Когда-то я сломал себе ногу; это было счастливейшим событием моей жизни.

88. Полумесяц, кленовый лист, две ракеты.

89. От своего отца я унаследовал только маленькую серебряную перечницу.

90. Когда началась схватка и пятеро тяжеловооруженных людей спрыгнули с откоса на дорогу, я проскользнул под повозкой и в полной темноте кинулся бежать к лесу.

91. Мы закончили ужин, но еще сидели за столом; отец покойно откинулся на спинку своего кресла — одного из самых больших предметов мебели, которые я когда-либо видел — и курил в полудреме трубку, мать пришивала заплату к каким-то из моих штанов, она склонилась над работой и ни на что больше не обращала внимания, дядя, с пенсне на носу, клонясь прямой спиной к лампе, читал газету. Я, весь вечер пробегав на улице и только после ужина вспомнив про домашнее задание, приготовил тетрадь и учебник, но был слишком усталым, у меня хватало сил только на то, чтобы отделывать обложку тетради змеистыми орнаментами; забытый взрослыми, я склонялся над тетрадью все ниже и уже почти лежал на ней. И тут появился Эдгар, соседский мальчишка, которого, вообще-то, давно уже должны были отправить в постель; он совершенно беззвучно вошел в дверь, сквозь которую я, к моему изумлению, увидел не нашу темную прихожую, а яркую луну над широким зимним ландшафтом.

— Идем, Ганс, — сказал Эдгар, — учитель ждет на улице в санях. Как ты собираешься сделать это задание без помощи учителя?

— А он станет мне помогать? — спросил я.

— Да, — сказал Эдгар, — сейчас самый подходящий момент, он как раз едет в Куммерау и от того, что прокатится в санях, в самом лучшем настроении, поэтому ни в какой просьбе не откажет.

— А родители разрешат?

— Ты же не станешь их спрашивать…

92. Задание было очень трудным, и я боялся, что не смогу с ним справиться. К тому же было уже поздно, слишком поздно я за него взялся, пробегав весь долгий вечер на улице; отцу, который, возможно, помог бы мне, я ничего про несделанные уроки не сказал, и вот теперь, когда все уже спали, сидел один над своей тетрадкой.

— Кто мне теперь поможет? — прошептал я.

— Я, — сказал какой-то незнакомый человек и медленно опустился на стул, стоявший возле узкого края стола справа от меня (так клиенты моего отца, адвоката, садились, горбясь, сбоку от его письменного стола), оперся локтем о стол и вытянул ноги далеко в комнату.

Я чуть не подскочил, но это же был мой учитель; разумеется, задание, которое он сам задал, он сумеет сделать лучше всех. И он, подтверждая это мнение, дружелюбно кивнул мне — или высокомерно, или иронически, — я не мог определить. Но действительно ли это был мой учитель? Внешне, в общих чертах, это был вылитый он, но при ближайшем рассмотрении некоторые детали вызывали сомнение. К примеру, у него была борода моего учителя — в точности его жесткая, редкая, торчащая, черная с проседью, закрывающая верхнюю губу и весь подбородок длинная борода. Но стоило наклониться к нему, как возникало впечатление, что она искусственная, и нельзя было отделаться от ощущения, что этот якобы учитель наклоняется мне навстречу и, поддерживая бороду рукой снизу, предлагает ее для исследования.

93. Великий Исахар, повелитель снов, сидел у зеркала; его спина тесно прижималась к зеркальной поверхности, а далеко запрокинутая голова глубоко уходила в нее. Тут появился Хермана, повелитель рассвета, и стал погружаться в грудь Исахара, пока целиком не исчез в ней.

94. В нашем городке не бывает чужих: он затерялся среди высоких гор, его почти не найти. К нам наверх ведет только одна узкая тропа, да и та часто теряется в непроходимых завалах каменных глыб, и только местный житель способен вновь отыскать ее.

95. Я должен был исповедаться, но не знал, что сказать. Все заботы отступили, сквозь полуоткрытую дверь церкви была видна веселая спокойная площадь в ярких солнечных пятнах, и ни одно из них не дрожало. Я пытался хотя бы припомнить страдания последнего времени, я хотел проследить их порочные корни, но это было невозможно: я не вспомнил никаких страданий, и никаких корней во мне они не имели. Вопросы исповедника я едва понимал, то есть я прекрасно понимал слова, однако, как ни старался, не мог услышать в них ничего, что имело бы хоть малейшее отношение ко мне. Некоторые вопросы я просил его повторить, но это нисколько не помогало, они были словно те кажущиеся знакомыми лица, в отношении которых память обманывается.