Франц Кафка - Неизвестный Кафка

Если мы окинем предусмотрительно-беглым взглядом нашу западноевропейскую жизнь, мы найдем ее весьма упорядоченной, все спокойно идет своим чередом. Мы живем в каком-то прямо-таки веселом согласии, понимаем друг друга, когда нам это необходимо, обходимся друг без друга, когда нас это устраивает, но понимаем друг друга даже и тогда; кто, существуя при таком порядке вещей, смог бы понять этот путаный идиш — да и кто вообще захотел бы его понимать?

Идиш — это самый молодой европейский язык, ему всего четыреста лет — даже, собственно, еще намного меньше. Он еще не выработал такие ясные языковые формы, какие используем мы. Его выражения коротки и остры.

У него нет никакой грамматики. Любители пытаются составить грамматику, но идиш постоянно живет в речи и не может устояться. Народ не оставляет его грамматикам.

Он состоит из одних иностранных слов. Но они в нем не покоятся, а сохраняют ту торопливость и живость, с которой были усвоены. Переселения народов пронизывают идиш от одного его края до другого. Все это немецкое, древнееврейское, французское, английское, славянское, нидерландское, румынское и даже латинское идиш воспринял с любопытством и легкомыслием; немалая сила нужна уже для того, чтобы удержать эти языки вместе в таком состоянии. Поэтому ни один разумный человек и не помышляет о том, чтобы превратить идиш в какой-то мировой язык, как ни близок он, вообще говоря, к таковому. Заимствования из него популярны только в воровском жаргоне, потому что арго меньше нуждается в языковых связях, чем в отдельных словах. А также потому, что идиш все-таки долго был презираемым языком.

Но и в таком бытовании языка господствуют осколки известных языковых законов. К примеру, начало формирования идиш относится ко времени перехода средневерхненемецкого в нововерхненемецкий. Тогда происходил выбор форм, средневерхненемецкий выбрал одну, идиш — другую. Иными словами, идиш развивал формы средневерхненемецкого языка последовательнее, чем даже нововерхненемецкий, так, например, выражение на идиш mir seien (нововерхненемецкое wir sind [6]) естественнее развилось из средневерхненемецкого sin, чем это современное wir sind. То есть идиш продолжал придерживаться форм средневерхненемецкого несмотря на развитие нововерхненемецкого. Все, что попадало в гетто, не скоро выходило оттуда. Так сохраняются формы Kerzlach, Bkmlach, Liedlach [7]. И затем в это языковое образование, смешивающее закон и произвол, вливаются еще и диалекты. Да и весь идиш состоит только из диалекта, даже письменный, несмотря на то, что о написании, в основном, имеется единое мнение.

При всем том я думаю, что в большинстве своем вы, глубокоуважаемые дамы и господа, пока что пребываете в убеждении, что ни единого слова на идиш не поймете.

Не ожидайте от объяснений поэзии никакой помощи. Если уж вы даже идиш понять не в состоянии, никакое конкретное объяснение вам не поможет. В лучшем случае вы поймете его и заметите себе, что там будет что-то сложное. К примеру, я мог бы вам сказать: господин Леви прочтет сейчас — как это в самом деле и будет — три стихотворения. Вначале «Grine» Розенфельда. «Grine» это «Grünen», «зеленые», «новобранцы», новоприбывшие в Америку переселенцы. В этом стихотворении такие еврейские эмигранты со своими грязными дорожными узлами маленькой группкой идут по улице Нью-Йорка. Естественно, собираются зеваки, с удивлением их рассматривают, следуют за ними и смеются. Взволнованный этой уличной сценой до глубины души, поэт поднимается над ней и обращается ко всем евреям и ко всему человечеству. И кажется, что когда говорит поэт, эта группа эмигрантов застывает, хотя они далеко от него и не могут его услышать.

Второе стихотворение принадлежит Фругу и называется «Песок и звезды». Это горькая интерпретация одного библейского предсказания. В нем говорится, что мы станем как песок у моря и как звезды на небе. Ну, как песок нас уже попирают — когда же теперь сбудется и про звезды?

Третье стихотворение — Фришмана, называется «Ночь тиха». Влюбленная пара встречает ночью благочестивого ученого, идущего в молельный дом. Они пугаются: теперь на них могут донести, потом успокаивают друг друга.

Как вы видите, такие объяснения ничего не дают. Привязанные к этим объяснениям, вы затем в читаемом будете искать то, что уже знаете, и того, что там есть на самом деле, не заметите. Но, к счастью, всякий, знающий немецкий язык, способен понять и идиш. Так как если смотреть с некоторого — правда, большого — удаления, то внешняя понятность идиш образована немецким языком; в этом преимущество идиш перед всеми языками земли. Однако — по справедливости — и у них у всех есть преимущество перед ним. И именно то, что идиш нельзя перевести на немецкий. Связи между идиш и немецким слишком тонки и значимы, они мгновенно разрываются, когда идиш возвращают к немецкому, то есть возвращают уже не идиш, а нечто бессущностное. Переводом, к примеру, на французский идиш может быть сообщен французам, переводом на немецкий он уничтожается. Так, «toit» это не «tot» и «Blьt» — никоим образом не «Blut» [8].

Но не только из этой дали немецкого языка можете вы, уважаемые дамы и господа, понять идиш; вы можете подойти к нему на шаг ближе. Уже сравнительно недавно появился хорошо известный разговорный язык немецких евреев — в качестве некоторого более или менее отдаленного, но все еще сохраняющего множественность оттенков (в зависимости от места проживания носителей: в городе или деревне, на востоке или на западе) приближения к идиш. Поэтому историческое развитие языка идиш можно было бы проследить в современной плоскости почти так же хорошо, как и в глубине истории.

И уже совсем близко вы подойдете к идиш, если вспомните о том, что, помимо знаний, в вас живут способности и сочетания способностей, позволяющие вам понимать идиш чувством. Лишь так может объясняющий помочь вам — успокоив вас, чтобы вы не чувствовали себя исключенными и осознали, что уже не можете жаловаться на непонимание языка. Это — самое важное, ибо с каждой жалобой понимание ускользает. В то же время, сохранив спокойствие, вы вдруг окажетесь внутри этого языка. Но раз уловив идиш — а он соединяет всё: и слово, и хасидскую мелодику, и само существо этого восточно-еврейского актера, — вы уже не сможете вновь обрести ваше прежнее спокойствие. Вы тогда так сильно почувствуете истинное единство этого языка, что испугаетесь, но уже не идиш, а себя. И вы не сможете в одиночку выносить этот страх, если одновременно из того же идиш к вам не придет вера в себя, равная этому страху — и еще более сильная, чем он. Впитывайте ее в себя настолько, насколько сможете! Если же потом, завтра или позднее, она вас оставит — да и как сможет она удержаться в воспоминаниях об одном-единственном вечере! — то я желаю вам позабыть и этот страх. Ибо мы не хотим, чтобы все это стало для вас наказанием.