Уильям Дюбуа - Цветные миры

Англичанин не спеша раскуривал трубку.

— Нет, не знаю пока и брожу вслепую. Иногда, правда, кажется, будто впереди во мраке чуть брезжит свет. Центр мира по всем признакам перемещается на Восток. И нам надо двигаться вместе с ним, пусть хотя бы мысленно, если не физически. Но беда в том… — Он замолк.

— Беда в том, — продолжил за него Аделберт, — что животное, именуемое человеком, и на Востоке не очень-то привлекательно.

Англичанин беспокойно задвигался на стуле.

— Разумеется, когда-нибудь со временем… — начал он.

— А время, — прервал его Аделберт, внезапно ощутив тяжесть своих двадцати пяти лет, — это не такое благо, которым мы располагаем в неограниченном количестве.

— А отсюда прямая необходимость для нас срочно решить, как лучше использовать тот краткий отрезок времени, какой нам дан судьбой.

— Или же махнуть на все рукой и выпить еще по рюмочке перно!

— Нет, нет, хватит! — запротестовал англичанин, но Аделберт уже поднялся и кивком подозвал официанта.

Затем, наскоро попрощавшись, он ушел. Пройдя бульвар Сен-Мишель, он свернул в Люксембургский сад и пошел по одной из его нарядных аллей, щедро обсаженных цветами. Аделберт отыскал свободную скамейку я, усевшись, долго разглядывал темно-серый фасад дворца. Его колонны как бы олицетворяли собой жизненный принцип, которому старались следовать двести лет тому назад, — роскошная, изысканная жизнь одних, построенная на тяжком труде и лишениях других. Ему показалось, что в портале дворца он видит даму с вычурной прической из локонов, холеную и густо нарумяненную. На ней был пышный туалет, обрекший на нищету я болезни множество бедняков, а ее жемчужное ожерелье, казалось, было сделано из сифилитических язв.

«Как странно, — размышлял Аделберт. — Стала ли лучше с тех пор жизнь? Нисколько. Просто мы убрали нищету и лишения подальше от придирчивых глаз и сохраняем ее в Азии, Африке и на островах Океании, «где все приятно взору и плох лишь человек»! Число богатых паразитов, наживающихся на чужой беде, подумал Аделберт, сейчас гораздо больше, чем в 1789 году.

Вот идет молодая разодетая парижанка. Сотня китайских кули голодала, чтобы она могла носить такие чулки! А сколько чернокожих австралийцев обливались потом, чтобы изготовить для нее юбку? А этот кожаный поясок, который перехватывает ее гибкую талию, — трудно сосчитать хижины аргентинских гаучо, которые он обрек на голод! А ее тончайшее, ажурное нижнее белье — разве не было оно соткано на фабриках Каролины руками детей, работающих всю ночь напролет? Кому она обязана этим обручальным кольцом с драгоценными камнями, если не миллиону разлученных африканских семей, загнанных в тысячи сырых, мрачных рудников. На завтрак она будет есть то, что целые народы, расы и страны сеют, выращивают и посылают за границу, в то время как их собственные малыши умирают с голоду. Вот она, Французская империя! Вот она, добрая старая Англия! Вот она, избранная богом страна — Америка, «край свободных людей»!

Аделберт порывисто поднялся и выбежал на улицу Вожирар. Там в глаза ему бросилась старая афиша: «Всемирный конгресс сторонников мира». Он полюбовался на голубя Пикассо, затем, погруженный в свои думы, пошел дальше. Наконец окликнул такси и поехал разыскивать своего друга д’Арбусье.

Габриэль д’Арбусье был африканец с кожей медного цвета, по своему образованию и культурному уровню француз до мозга костей, в то же время фанатично преданный своей родине — Африке. Он с увлечением рассказывал о конгрессе сторонников мира и заинтересовал им Аделберта, которому захотелось узнать подробнее обо всем, что там происходило. Аделберт уже выходил из такси, когда из подъезда своего дома появился д’Арбусье. Оба они сели в машину.

— Вот удача! Я надеялся, что, может быть, встречу тебя. Поедем вместе. Ты должен увидеть церемонию собственными глазами. — Д’Арбусье указал на украшающие улицы пурпурные стяги. — Сегодня в Пантеоне, где покоятся великие деятели Франции, хоронят Эбуэ.

— Ты знал его?

— Он был моим другом и наставником. Я и сейчас следую его заветам!

— Значит, Франция его ценит?

— Нет, она никогда не внимала его предостережениям и до последнего времени откладывала в долгий ящик все его мудрые планы. А вот теперь, правда задним числом, о нем вспомнили. Так что эти похороны совпадают с возрождением его планов относительно Африки.

Когда они вышли из такси, послышалась торжественная музыка оркестра, исполнявшего траурный марш; затем появился почетный похоронный кортеж во главе с государственными деятелями, проследовавший под своды Пантеона. Большой бронзовый гроб с телом Эбуэ несли на плечах.

Друзья пошли обратно. Д’Арбусье оживленно рассказывал о Франции и поднимающейся на борьбу Африке. На углу они чуть не столкнулись с грациозной и стройной женщиной, явно уроженкой Азии. Она стояла неподвижно, склонив голову и прикрывая лицо вуалью, пока гроб не внесли внутрь Пантеона. Аделберту показалось, что д’Арбусье ее узнал и хотел было с ней заговорить, но она исчезла. Во время их дальнейшей беседы д’Арбусье так ни словом и не обмолвился о незнакомке. Он пригласил Аделберта пойти с ним на следующий день на собрание, но тот отказался. Он знал, что д’Арбусье коммунист и выступает в защиту мира. Аделберту казалось, что в этом вопросе о мире есть какое-то противоречие.

— Разве китайцы не воевали для того, чтобы добиться мира? — упрямо доказывал Аделберт своему другу. — Разве война не единственный путь к миру?

Все на свете казалось ему нелепым, а борьба за мир — тщетной. Он стал расспрашивать д’Арбусье, что тот думает о России и как его африканцы предполагают добиться свободы. Способны ли они сделать это своими силами? И к кому могут обратиться за помощью?

Они беседовали и спорили до самого вечера, а затем договорились о новой встрече.

До сих пор Аделберт воздерживался от слишком тесного общения с африканскими неграми, потому что считал нелепым сходиться только из-за одинакового цвета кожи. Он не испытывал чувства «расовой гордости», у него была только, как он выражался, «общечеловеческая» гордость, но в действительности дело обстояло не совсем так — ему свойственно было чувство самоуважения и интереса к людям, чьи вкусы и взгляды совпадали с его собственными. Но теперь в этом всемирном движении он увидел нечто новое — борьбу за идеалы, общие для всего человечества, за мир. Люди всех рас и национальностей объединялись во имя защиты от страшной угрозы истребительной войны. Такая общая цель — он это чувствовал — могла связать его с людьми теснее, чем любые симпатии, которые он мог питать к неграм как к своим сородичам по расе. Возможно, во времена его дедов и прадедов негры — рабы или только что получившие свободу — ощущали какие-то мистические «расовые» узы, связывавшие их воедино. А сейчас? Что общего у его отца с миссисипским батраком, если не считать цвета кожи? Его отец был типичный американский бизнесмен, наживающий деньги, покупающий голоса избирателей и использующий свое «влияние», как и многие другие жители Чикаго. Ну а в Африке…