Владимир Амфитеатров-Кадашев - Зум-Зум

Ныне же, ряд обстоятельств неколебимо убеждает ее в том, что Мария Попер, при помощи чудовищного жука убила госпожу Сого и полковника. Рогач любил запах гардений; цветы эти в нашем городке имелись лишь у Марии Папер, державшей их для удовольствия жука; но, вечером перед убийством госпожа Инзект отослала несколько горшков гардений в подарок госпоже Сого. Очевидно затем госпожа Инзект выпустила рогача, и чудовищное насекомое, привлечённое любимым запахом, полетело прямо к дому Сого. Гардении стояли внутри дома; жук, слишком большой, чтобы влететь в окно, при помощи бревна (действительно, около дома Сого лежали приготовленные для какой-то стройки, балки) разломал стену и ворвался я спальню; пробудил ли в нем вид людей кровожадные чувства или проснувшийся полковник чей-нибудь раздражил чудовище, но оно умертвило несчастных жертв, клешнями отсекши им головы. Обратно же жук вернулся, а не полетел дальше, потому, почему ночные мотыльки слетались к бельведеру дома госпожи Инзект: привлеченный яростным блеском электрического фонаря— единственной светлой точки в окружающей тьме ночной.

«Зачем окно открыто в ночь?»

«Византийская ночь», устроенная художником Робертом Норенси, два года назад, перед его отъездом (навсегда) в Индию, кутежи Гильдебранда, маркиза де Соланьон, бесследно пропавшего в прошлом году, и «маленькие ужины» секретаря шведского посольства Левенскиольда, недавно отбывшего на свою холодную родину, казались невинною игрою в жмурки, по сравнению с фантастическим маскарадом, которым Лелия Твин отпраздновала свои именины в «особняке под львиною мордою» в переулке Трех Шпаг: даже ко всему привыкшие гости Лелии поражались пестрою смесью прекрасного, зловещего и смешного, изощренными причудами самой красивой и самой капризной женщины в столице. Под утро, когда, казалось, ничто уже не могло удивить разнузданных гостей, всеобщий восторг вызвала новая блестящая выдумка: появился Фреди Альмерон, в полной форме королевского прокурора, сопровождаемый полицейскими и громко воскликнул:

— Именем закона, Лелия Твин, вы арестованы по обвинению в убийстве Роберта Норенси, Гильдебранда, маркиза де Соланьон и Зигурда Левенскиольда.

Один из полицейских быстро оковал стальными наручниками нежные руки «царицы празднества», Альмерон же, обратившись к присутствующим, потребовал, чтобы они были свидетелями и понятыми при обыске. Кое-кто, приметив, как побледнела Лелия, когда ея руки заковали в кандалы, поспешил удалиться, но большинство масок неистовыми разразилось рукоплесканиями: шутка была острая, достойная Фердинанда Альмерона. Лишь, очутившись в глухом подвале, где полицейские стали раскапывать землю — под мраморною мордою льва (подобной той, какая украшает подъезд особняка), — примолкли разгульные маски, ощутив что-то, от чего — веселые потухли пересмешки, тяжким сменившись молчанием.

Дикий клик ужаса прервал его, когда лопаты полицейских выкопали свежий, почти не тронутый тлением труп Левенскиольда, разложившееся тело огромных размеров (таким атлетом-великаном в столице был лишь маркиз Соланьон), и скелет, в котором по опаловому, всем знакомому перстню на левой руке, узнали художника Норенси.

На суде Лелия решительно отказалась объяснить причину убийств, ею свершенных; держалась гордой и смертный приговор встретила словами загадочными и надменными:

— Вы думаете это конец?

В городе не предполагали, что Лелию казнят: всем было известно отвращение к смертной казни, питаемое молодою Монархиней страны; но на этот раз Королева не воспользовалась правом помилования, и 27 апреля, на заре, во дворе Кульгайнайнской тюрьмы, Лелию Твин повесили.

В тот же день произошло событие, обратившее на себя внимание странностью совпадения: неизвестный вор похитил в Национальной Галлерее картину Норенси — «Амазонка», моделью для которой некогда послужила казненная красавица.

Впрочем, любопытство к пропавшей «Амазонке» через три дня сменилось любопытством к непонятному убийству Бальтасара Рельона, случившемуся в доме № 18 по переулку Трех Шпаг, напротив «львиного особняка». В этом преступлении было загадочно и сходство ран с ранами на теле Левенскиольда (грудь, растерзанная, словно когтями огромного хищного животного, и глубокие укусы на плечах), и кровавое пятно, обнаруженное на львиной морде, украшающей подъезд особняка Лелии Твин, и путь, которым убийцы проникли к несчастному: единственная дверь в комнату Рельона, оказалась запертой изнутри, а влезть в найденное открытым окно по гладкой стене, на четвертый этаж немыслимо даже для кошки.

В три часа ночи, когда Фердинанд Альмерон, кончив работу, собирался отправиться, по обыкновению в клуб, дежурная ночная стенотипистка вручила ему небольшой пакет, оставленный для него какой-то дамой. В пакете оказалась небольшая книжка, с записями, помеченными 27, 28, 29 и 30 апреля; на заглавном листе было выведено крупными буквами:

БАЛЬТАЗАР РЕЛЬОН

Студент Кор. Унив.

Дневник.

— Мадемуазель Сильвия, — осведомился прокурор, поднимая левую бровь, что означало у него высшую степень волнения. — Какова та дама, которая вручила этот пакет?

— Ах, Ваше Превосходительство, — ответила барышня, — ужасно странная: высокая, стройная, лицо под густым вуалем; одета в костюм для верховой езды: в высоких сапогах со шпорами, с хлыстом; при ней была большая собака, каких я еще не видывала: с лохматой гривой, глаза, как угли.

— Хорошо. Сейчас же телефонируйте префекту полиции: разыскать эту даму и немедленно доставить ко мне.

Дневник Рельона:

27 апреля : Сегодня я проснулся рано, на рассвете, от странного, томительного ощущения: словно узкое лезвие, пронзила меня неизъяснимая убежденность: произошло что-то, бесповоротно изменившее привычный обиход моей жизни.

Мой узкий переулок, что ниспадая крутым склоном, словно каменный ручей катится меж высоких домов из под черной арки к ленивому каналу, с водою тусклою и похожею на запыленное стекло, — предстал мне не тихою окраиною, но зловещим местом нечестивых таинств; в мраморной морде льва — на подъезде дома, насупротив моих окон угадался идол древнего бога веры жестокой и сладострастной, веры испепеляющего ужаса.

Это было очень странно, и — я сознавал отчетливо — не сулило ничего хорошего; но невыразимая приманчивость таилась в этом, — и сладко было наклоняться над этим, заглядывать в темную глубь.