Элинор Глин - Возрождение

Он заверил меня всем, чем угодно, что будет молчалив, как могила, а затем перешел к вопросу о Сюзетте. Он сожалел, что я дал ей «отставку», так как мне будет трудно заменить ее. Таких честных и не слишком хищных, как она, довольно трудно найти. С тех пор, как он услышал, что Сюзетта не является больше моей подружкой, он приглядывал что-нибудь для меня, но до сих пор не мог найти ничего подходящего.

— Вам нечего беспокоиться, Морис, — сказал я ему. — Я совершенно покончил с этой частью моей жизни и теперь мне ненавистна даже мысль об этом.

Морис посмотрел на меня с серьезной озабоченностью.

— Дорогой мой, это становится серьезным. Ведь вы не влюблены в вашу секретаршу, не правда ли? Или, может быть, вы пускаете пыль в глаза и она заменила Сюзетту, а вы не хотите разговоров по этому поводу?

Я почувствовал, что мое лицо заливает горячая краска. Одна мысль о моей обожаемой девочке, занесенной в категорию Сюзетты! Я готов был ударить своего старого друга, но у меня хватило смысла обсудить положение. Морис говорил только так, как говорил бы всякий, принадлежащий к парижскому свету. Секретарша, в которой очевидно заинтересован мужчина, недалека от кандидатки на звание любовницы.

Он совсем не хотел выказать неуважения именно к Алатее. Для него женщины или принадлежали к обществу, или нет. Конечно, существовал и промежуточный класс — «славные люди» — мещанки, служанки, машинистки и т. д. Но заинтересоваться одной из них можно было только по единственной причине. Таковы были вещи в представлении Мориса. Я знал его взгляды, может быть, в известной степени я и сам разделял их до своего перерождения.

— Вот что, Морис, я хотел бы, чтобы вы поняли, что мисс Шарп во всех смыслах дама из общества, я уже сказал вам это; но вы кажется этого не уловили. Она пользуется моим величайшим уважением и мне очень больно при мысли, что кто-либо может говорить о ней так же, как вы сейчас. Правда, я знаю, что вы не думали ничего дурного, вы, старая сова. Она обращается со мной так, как если бы я был старым надоедливым хозяином, которого она должна слушаться, но с которым не обязана разговаривать. Она не позволит ни малейшего дружелюбия или фамильярности со стороны какого бы то ни было мужчины, для которого ей придется работать.

— Значит, ваш интерес серьезен, Николай.

Морис был совершенно поражен.

— Мое уважение серьезно, мое любопытство горячо и я хочу получить сведения.

Морис старался почувствовать облегчение.

— Предположите, что вашу семью постигло разорение, старина, будете ли вы считать вашу сестру менее порядочной женщиной оттого, что ей придется зарабатывать хлеб в качестве машинистки?

— Конечно, нет, но это было бы ужасно. Мари… О, я и подумать не могу об этом.

— Тогда постарайтесь вбить себе в свою тупую голову, что мисс Шарп — это Мари, и ведите себя соответственно. Так смотрю на нее я.

Морис обещал, что сделает это, и наш разговор перешел на герцогиню — по дороге сюда, он видел ее на одной из станций, где скрещиваются поезда, и узнал, что на следующей неделе она вернется в Париж. Эта мысль утешила меня. Он уверил меня, что все вернутся к пятнадцатому октября, и тогда мы снова сможем развлекаться.

— К тому времени вы окончательно поправитесь для того, чтобы обедать вне дома, Николай, а если нет, вам нужно будет переехать вместе со мной к Ритцу, чтобы развлекаться на месте, дорогой мой.

Затем мы заговорили о книге. Для моих раскопок мебель действительно интересная и изысканная тема. Морис с нетерпением ждал возможности прочесть корректуру.

Когда он оставил меня, я откинулся в кресле и спросил самого себя, что случилось со мною такого, из-за чего Морис и вся эта компания кажутся на столько же миль удаленными от меня, насколько были удалены в своей банальности во время юношеских обсуждений важных вопросов в Итоне.

Как я должен был опуститься в последовавшие за тем годы, чтобы находить хотя бы развлечение среди людей, подобных Морису и «дамочкам». Мне внезапно показалось, что даже одноногий и одноглазый человек может сделать кое-что для своей страны в политическом смысле, — это была бы великолепная картина, если бы, в один прекрасный день, я мог войти в Парламент, имея рядом с собой Алатею, вдохновляющую и поддерживающую во мне все лучшее. Как скажется в английском политическом обществе ее манера держаться, ее ум и критические способности. Не говоря уже о том, что я люблю каждый дюйм ее миниатюрного тела, какой поддержкой для всякого мужчины был бы ее ум. И я грезил у камина о сентиментальных, полных восторга вещах, о которых ни один мужчина не мог бы высказаться вслух или поделиться ими с кем-либо. Без сомнения, дневник большое утешение, — не думаю, что я мог бы прожить этот ужасный год моей жизни без него.

Как я хотел бы, чтобы Алатея была моей женой и чтобы у нас были дети! Быть не может, что я написал это. Я ненавижу детей вообще — они до смерти надоедают мне. Даже два забавных ангелочка Соланж де Клерте, но иметь сына с глазами Алатеи… Боже… что я чувствую при этой мысли. Как я хотел бы сидеть с нею и разговаривать о том, как мы воспитаем его. Я протянул руку, попал на томик Чарлза Лэмба, и прочел «Детей Мечты», а кончив главу, почувствовал это идиотское, сдавливавшее горло, ощущение, которое познал только с тех пор, как Алатея разбудила что-то во мне, а может быть с тех пор, как находятся в напряжении мои нервы, не помню, чтобы когда-либо перед войной я чувствовал себя таким растроганным, слабым и глупым.

А теперь что предстоит мне?

Воля такая же сильная или сильнее моей. Глубочайшее предубеждение, которое я не в силах разубедить. Знание, что я не в силах удержать любимое мною, что во мне нет ничего духовного или физического, что могло бы привлечь ее, ничего, кроме материальной стороны — денег — считаться с которой она, может быть, и нашла бы нужным, благодаря своей великой самоотреченности и желанию улучшить жизнь любимых ею существ. Моя единственная возможность получить ее вообще — это купить ее при помощи денег. А купив ее, когда она будет здесь, в моем доме, устою ли я перед искушением воспользоваться создавшимся положением? Смогу ли я тянуть день за днем, не прикасаясь к ней, не зная радости, пока величие моей любви не растопит ее неприязнь и презрение ко мне?

Хотел бы я знать!

Она никогда не выйдет за меня, если я не дам слова, что это будет только пустым обрядом — в этом я уверен, даже если обстоятельства помогут мне принудить ее сделать это. Честное слово надо держать. Не вызовет ли это еще более адские страдания, чем те, которые теперь.

Может быть, подобно Сюзетте, мне лучше всего отравиться на берег моря и постараться разбить цепь и забыть ее.