Элинор Глин - Возрождение

Думаю, что ссора началась по моей вине. Когда Алатея около десяти часов утра вошла в гостиную, ее глаза были окружены синими кругами — и, зная что было их причиной, я решил расспросить ее и раздразнить возможно сильнее.

— Бедное дитя! Вы выглядите так, будто плакали всю ночь напролет. Я надеюсь, ничто не беспокоит вас?

Она вспыхнула.

— Нет, ничего, спасибо.

— Значит ваша комната не проветривается, как следует, или что-нибудь еще в этом роде. Вы никогда не выглядели такой измученной — я хотел бы, чтобы вы были откровенны со иной. Что-то должно тревожить вас. Без причины не выглядят так, как вы.

Она сжала руки.

— Мне очень неприятен этот разговор обо мне. Не все ли равно, как я выгляжу или чувствую себя, если только я исполняю то, для чего нанята?

Я пожал плечами.

— Конечно, это должно было бы быть безразлично, но все-таки чувствуешь себя неловко, зная, что под твоей крышей кто-то несчастен.

— Я не несчастна, я хочу сказать, несчастна не более, чем обычно.

— Но ведь причины ваших прежних тревог теперь, наверное, удалены, а причиной новых неприятностей может послужить только происходящее теперь между нами. Я что-нибудь сделал?

Молчание.

— Алатея, вы знаете, как вы раздражаете меня своими недомолвками. Мне с детства внушали, что невежливо не отвечать, если спрашивают.

— Это зависит от того, кто и о чем спрашивает, а также имеет ли спрашивающий право ожидать ответа.

— Из этого следует, что если вы молчите, то я не имею права рассчитывать на ответ?

— Быть может и так.

Я начал приходить в раздражение.

— Ну, а я думаю, что имею право на это. Я спрашиваю вас прямо, — сделал ли я что-нибудь, что причинило вам неприятность — неприятность явную настолько, что вы должны были плакать.

Она всплеснула руками.

— Почему вы не можете придерживаться деловых отношений? Это, право, нечестно! Если бы я была, действительно, вашей секретаршей и ничем другим, вы никогда не преследовали бы меня подобными вопросами.

— Нет, я делал бы это. Я имею полное право знать, почему несчастлив каждый, состоящий у меня на службе. Ваши увертки говорят мне, что вас обидело именно что-то, совершенное мною, и я настаиваю, что я должен знать в чем дело.

— Я не скажу вам! — вызывающе заявила она.

— Алатея, я сердит на вас. — Мой голос был суров.

— Мне все равно.

— Я считаю, что вы грубы.

— Вы мне уже говорили это. Что же, пусть! Я ничего не скажу вам. Я буду только вашей служащей, исполняющей приказания относящиеся к той работе, на которую нанималась.

Я был так зол, что должен был откинуться в кресле и закрыть глаз.

— Вы довольно плохо понимаете наш договор, если придерживаетесь его в буквальном смысле слова. Ваша постоянная скрытая враждебность так все усложняет, все ваше положение, занятое по отношению ко мне, все, что вы говорите и думаете, даже ваша обида доказывают, что у вас есть какие-то причины быть недовольной мною.

Я старался говорить спокойно.

— Что я мог сделать? Ведь я относился к вам со всяческой вежливостью за исключением того дня, когда у вас на руках был ребенок и я грубо обошелся с вами, но ведь тогда я сразу же извинился, да еще того случая, когда я поцеловал вас, о чем, видит Бог, я горько сожалел и сожалею по сей день. Какая у вас может быть причина так относиться ко мне? Это, действительно, несправедливо.

Очевидно, эта мысль сильно взволновала ее. Ей было неприятно, что она может быть несправедливой. Может быть, благодаря этому, она сама почувствовала, что была обижена. Выйдя из себя, она топнула крохотной ножкой.

— Я ненавижу вас! — вырвалось у нее. — Я ненавижу и вас и ваш договор! Как бы я хотела умереть! — тут она упала на диван, закрыв лицо руками. По движению ее плеч я видел, что она плачет.

Если бы в тот момент я был достаточно спокоен, чтобы размышлять, я, может быть, и решил бы, что все это более, чем лестно для меня, и только лишний раз доказывает ее заинтересованность мною, но гнев лишил меня способности спокойно смотреть на вещи и я позволил ему взять надо мною верх. Схватив костыль, я кое-как встал и направился к дверям своей спальни.

— Я буду ожидать извинения, — было все, что сказал я, входя к себе и закрывая за собой дверь.

Если мы будем продолжать ссориться подобным образом, так лучше не стоит жить.

Я подошел к окну и постарался успокоиться, но в комнату вошел слуга, чтобы прибрать постель и мне пришлось снова выйти в гостиную. Алатея отправилась в маленький салон, ибо, по той же причине не могла вернуться в свою комнату. Мне не хотелось ни читать, ни делать что бы то ни было.

И как раз сегодня мы должны были отправиться к герцогине, чтобы представить нашим знакомым Алатею, как мою жену. Хотел бы я знать, забыла ли она это?

Через час пришел Буртон со второй почтой.

— Вы скверно выглядите, сэр Николай! — сказал он. Его лицо было взволновано и озабочено. — Могу я сделать что-нибудь для вас?

— Где ее милость, Буртон?

Он сказал, что она вышла. Я видел, что он хочет что-то сообщить мне, его замечания обыкновенно ценны.

— Выкладывайте, Буртон.

— Я думаю, что все неприятности происходят из-за мамзель, сэр. Ведь надо же было случиться так, чтобы, как раз, когда я выпускал ее милость, мамзель поднималась по лестнице. Должно быть, они встретились этажом ниже, так как ни та, ни другая не воспользовались лифтом, который, как вы знаете, сэр Николай, со вчерашнего вечера опять испортился.

— Значит, она думает, что Сюзетта поднималась ко мне, Буртон. Что за дьявольские осложнения! Я думаю, что нам пожалуй лучше было бы переехать отсюда как можно скорее…

— Кажется, что так, сэр Николай.

— Не можете ли вы посоветовать что-нибудь, Буртон? Сегодня я, право, вышиблен из колеи.

— Ее милость не болтает с прислугой, как делают некоторые дамы, а то я легко мог бы сообщить ей через ее горничную, что мамзель больше не приходит сюда. Нет, это не пройдет… — размышлял он. — Вы не можете ей сказать об этом прямо, сэр Николай?

— Затруднительно, это даст ей понять, что мне известно насколько ей неприятны эти посещения и, таким образом, я оскорблю ее еще больше.

— Прошу прощения, сэр Николай, но лет двадцать тому назад была девушка, у которой случались настроения, и я всегда находил, что самое лучшее было не рассуждать, а немножко поноситься с ней. Это как раз то, что им нужно, сэр Николай. Я много лет наблюдал за ними во всех классах и знаю, что от них можно добиться всего, если только носиться с ними.

— Что вы подразумеваете под словом «носиться», Буртон?

— Не мне говорить вам, сэр, вы и так знаете дам. Эта значит, целовать и обнимать, и всякое такое, чтобы они знали, что они — все на свете. Это хорошо даже для рассудительных, сэр.