Аугусто Бастос - Я, верховный

Что ты так медлишь, огонь, что так вяло делаешь свою работу? У, лентяй! Что с тобой? Разве ты с известного возраста тоже становишься бессильным и бесплодным? Может, ты старше меня? Или ты тоже задыхаешься в моей выгребной яме? Я это откуда-нибудь взял? Если и так, мне наплевать. Спиритуалист Патиньо утешил бы меня: сеньор, кто может вам доказать, что этот другой древний сеньор не вы сами? Ведь доказано, что дух переходит от одного тела к другому и во веки веков остается все тем же! Мошенник был вполне способен изобразить себя пристанищем странствующих душ.

Не знаю, почему меня все еще занимает ход часов. Когда те, что с репетицией, бьют, в мертвой тишине города их похоронная музыка звучит особенно громко. Это единственный звук. Для живых и для мертвых. Умирать я не хочу, но быть мертвым меня уже не страшит, читаю я у Цицерона, который приводит изречение Эпикарна. И у Августина Гиппонского: смерть не зло, если не зло то, что за ней следует (De Civitale Dei [371] О граде божием (лат.). , I, II). Совершенно верно, старина. Не так страшно быть мертвым, как ждать конца жизни. В особенности когда я сам продиктовал себе приговор, и смерть, выбранная мной, — мое собственное детище. Сколько узников на этой земле сами для себя вырыли могилы! Другие сами командовали «огонь!», когда их расстреливали. Я видел, с какой решимостью, чуть ли не с радостью они это делали. А иные все еще покоятся на полу и в своих гамаках, отягощенные грильо. В этот час, час сиесты, когда для них по-прежнему царит непроницаемый мрак, они сладко спят, защищенные от ослепительного солнца. Во сне они работают, роют себе могилу, вминаются в землю собственной тяжестью, не превышающей веса более тощего из моих двух белых воронов. Я вижу, как эти птицы в затянувшемся ожидании топорщат покрытые паршою крылья, ловя блох. Два черных пятна среди солнечных бликов. Узники покачиваются в темноте. Чуть покачиваются в своих гамаках из стороны в сторону. Скрип их грильо баюкает меня, как колыбельная песнь. А я абсолютно неподвижен. На пороге неотвратимой смерти я на своем примере учу их умерщвлению плоти. С полудня я лежу поперек кровати, свесив голову к полу. В раме окна боязливо показываются перевернутые лица Патиньо и военачальников. Бывший секретарь держит уже не перо, а длинный шест. Он начинает тыкать им в мое тело не для того, чтобы расшевелить меня, а для того, чтобы убедиться, что я мертв. Я чувствую, как, подталкиваемый шестом, плыву по водам Стикса, но также и по другой, живой, ослепительно прекрасной реке, Великой реке, Реке-Реке. Мое тело распухает, растет, колышется на воде моей нации, которую враги тщились заковать в цепи. Мой труп разбивает их одну за другой, углубляя и расширяя русло. Кто теперь может удержать меня? Моя рука посмертно ухватывается за конец шеста. Полумертвый от страха, бывший секретарь выпускает его. Мы вместе начертали последний знак.

Всегда, до конца жизни, его неотступно преследовала мысль о реке — свободной дороге! (Юлий Цезарь, op. cií.)

Поликарпо Патиньо, как и предвидел Верховный, ненадолго избежал исполнения приговора. После смерти Диктатора, последовавшей 20 сентября 1840 года, обезглавленную власть путем дворцовой интриги захватили высшие чины парагвайской армии, сформировавшие хунту. Эта хунта была свергнута в результате военного переворота, который возглавил другой «маршал» Покойного Диктатора — сержант Ромуальдо Дуре (пекарь). Поликарпо Патиньо, бывший секретарь Верховного, а потом секретарь и серое преосвященство свергнутой хунты, был арестован и повесился в своей камере на веревке от гамака. (Прим. сост.)

«24 августа 1840 года, в день святого Варфоломея, под влиянием своего слуги, этого исчадия ада, Диктатор перед смертью поджег все важные документы, письма, указы, приговоры, не предвидя, это прожорливый огонь может охватить и его кровать. Задыхаясь от дыма, он в отчаянии позвал на помощь своих слуг и охрану. Двери и окна распахнулись, и на улицу полетели тлеющие тюфяки, одеяла, предметы одежды и горящие бумаги. Сколь ясное предвестие пламени, в котором со следующего месяца будет вечно гореть его душа! Одно несомненно: при этом случае прохожие, сумевшие совладать с охватившим их ужасом, впервые увидели интерьеры мрачного Дома Правительства. Некоторые даже останавливались и разглядывали опаленные обрывки бумазеи, не известной в стране ткани, из которой делались простыни Верховного.

Католики считают 24 августа днем, когда бес сам выходит из одержимого. Многие сопоставили это обстоятельство с цветом плата, который носил Диктатор, и сделали вывод, что его конец близок». (Мануэль Педро де Пенья. Письма.)

Огонь мешкает, как бы раздумывая, с какого конца по-настоящему взяться за дело. Шелестит бумагами, которые опаляет и превращает в дым и пепел. Взметается искрами по углам. Но пока не отваживается приблизиться ко мне; наверное, не может перебраться через трясину, окружающую мое ложе. Вода и огонь, из которых я возник, теперь вступают в заговор, чтобы предать меня финальному одиночеству. Я один в чужой стране, стране настоящих идиотов. Один. Без происхождения. Без будущности. В вечном заточении. Один. Без поддержки. Без защиты. Обреченный без отдыха бродить. Последовательно изгнанный из всех прибежищ, которые я избрал. Бессильный сойти в могилу... Ну ладно, хватит! Смерти не удастся погрузить тебя в жалость к самому себе, которой ты не запятнал свою жизнь. Мертвые очень слабы. Но живой мертвец в смерти втрое сильнее.

Я согласен, что эта борьба ad astra per aspera [372] Через тернии к звездам (лат.). сделала меня межеумком с двумя душами. Одна, моя холодная душа, смотрит уже с того берега, где время останавливается и начинает пятиться назад. Другая, горячая душа, еще бодрствует во мне. Приверженец абсолютного сомнения, я еще могу передвигаться, волоча мою дневную, чудовищно распухшую правую ногу и опираясь на левую, ночную. Эта еще не сдала. Выдерживает мою тяжесть. Я сейчас встану на минутку. Надо раздуть огонь. Из моего Я выходит ОН, снова сваливая меня на кровать как бы толчком отдачи. Хлопает меня по плечу. Огонь сразу разгорается. Опять весело пляшет, с еще большей энергией, чем раньше. От его вспышек в комнате светает. ОН снова хлопает меня по плечу. Этот хлопок гремит, как пушечный выстрел. Сбегаются драгуны, гусары, гренадеры с ведрами воды и тачками с песком. Весь личный состав со всеми наличными средствами. Как тогда, когда я приказал сжечь Хосе Томаса Исаси на пороховом костре, и огненная желтая лава захлестнула даже мою собственную комнату. Теперь пожар тоже потушен смерчами воды и песка. Грязь затопляет помещение, хлынув через двери, окна, отдушины. Просачивается через щели в потолке. Падает крупными каплями. Каплищами расплавленного свинца, одновременно раскаленного и ледяного. Этот ливень пробирает меня до костей. Там и тут взметаются грязевые смерчи. Все в моем логове пропитывает, сжигает, буравит, пачкает, леденит, расплавляет свинцовая грязь, превращая комнату в переполненную помойную яму, где плавают ослизлые ледышки и островки пламени. А посреди всего этого, высоко держа голову, со своей всегдашней неустрашимостью, стоит ОН, все тот же Верховный Властитель, что и в первый день. Одна рука за спиной, другая на груди, за лацканом сюртука. Его не касаются порывы ветра и брызги грязи. Собрав последние силы, я бросаю ему оскорбление, словно плюю в лицо сгустком крови. Я хочу вывести его из себя; даже если нас похоронят в разных концах света, один и тот же пес найдет нас обоих! Я не узнаю свой собственный голос, это дуновение, которое исходит из легких и приводит в движение весь фонический аппарат. Мои голосовые связки, мышцы, желудочки, нёбо, язык, зубы, губы больше не производят того эфемерного шума, что мы называем голосом. Я так давно не кричал! Согласовать слово со звучанием мысли — это самое трудное на свете. В темноте я провожу рукой по лицу. Я не узнаю его. Надо различать в лампе два фокуса света. Один черный, другой белый. А у человека два лица. Одно живое, другое мертвое. ОН остается безучастным. Не обращает на меня внимания. Открывает дверь. Направляется в вестибюль. Выходит из дому. Я вижу в портике его фосфоресцирующий силуэт в нимбе белого и черного света. Я слышу, как он говорит пароль начальнику охраны: РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ! Его голос наполняет ночь. Это последний пароль, который мне суждено услышать. С ним и остается сопряжена судьба моих сограждан. От этого клика дрожит земля. Он перекатывается от одного часового к другому и разносится во все пределы ночи. Теперь окончательно Я — это ОН. ОН — это Я, ВЕРХОВНЫЙ. Извечный и вечный. Мне остается только проглотить мою старую кожу. Я слинял, она уже не моя. А я немой. Теперь меня слушает одна тишина, терпеливая, безмолвная тишина, сидящая возле меня, на мне. Только рука продолжает беспрерывно писать. Наделенная самостоятельной жизнью, подобная зверьку, который непрестанно мечется и изворачивается. Она все пишет и пишет, содрогаясь и корчась в конвульсиях, как конвульсионеры. Ultimo ratio [373] Последний довод (лат.). . Последняя крыса с тонущего корабля. Взошедшая на бутафорский трон Абсолютной Власти Верховная Особа строит свой собственный эшафот. Вот она повешена на веревке, которую свила своими руками. Deus ex machina. Фарс. Пародия. Балаганное представление Верховного Паяца. На подмостках только пишущая рука. Рука, которой снится, что она пишет. Которой снится, что она бодрствует. Только проснувшись, спящий может рассказать свой сон. Рука-крыса пишет: я чувствую, что падаю вместе со слепыми птицами, падающими, когда падают сумерки в день моего падения. Из их лопнувших глаз на меня брызжет кровь. В них сохраняется мой образ, картина моего падения. Эти птицы безумны! Эти птицы — Я. Внимание! Они меня ждут! Если я не отправлюсь в путь с багажом справедливости, я их больше никогда не узнаю... никогда...