Аугусто Бастос - Я, верховный

Пока хватит. Продолжение следует. Рассылай циркуляр по частям, не дожидаясь окончания. Отведи меня в мою палату. В палату, сеньор? Я хотел сказать, в мою спальню, в мою дыру, к моему одру. Да, болван, в мою собственную Палату Правосудия.

О мой одр, мое ненавистное ложе! Ты засасываешь меня, хочешь завладеть концом моей жизни. Разве мало того, что ты похитило у меня часы, дни, месяцы, годы? Сколько времени, сколько времени я потратил зря, ворочаясь на этих влажных от испарины перинах! Подопри мне спину, Патиньо. Подложи сначала подушку. Потом две-три книги потолще. Под одну ягодицу Свод законов Альфонса X, под другую Гражданское уложение заморских владений. Под копчик Законы готских королей. Нет, немножко пониже. Вот, так уже лучше. Мне бы рычаг Архимеда. Ах, если бы с помощью какой-нибудь неведомой науки я мог держаться в воздухе. Вроде котлов, которые подвешивают на железных дужках над огнем. Даже когда меня пучит от газов, я не могу взлететь, как мои птицы-кони. Можно было бы, сеньор, заказать для вас хороший гамак, вроде тех, в которых спят заключенные в тюрьмах. Они чувствуют себя в них так легко, что даже забывают о решетках. Только этого мне не хватало. Спасибо за совет. Ступай обедать, у тебя на лице написано, что живот подвело. Э, подожди минутку. Принеси мне пасквиль. Я хочу еще раз посмотреть на него. Подай мне лупу. Открыть пошире окно, сеньор? Что, хочешь улететь, как птичка? Нет, сеньор, просто Вашеству так будет светлее. Не надо. У меня даже под кроватью так же светло, как в чистом небе в полдень.

Меня интригует эта бумажонка. Ты по крайней мере обратил внимание, что этот анонимный пасквиль написан на бумаге, которая уже много лет назад вышла из употребления? Я такой никогда не видел, Ваше Превосходительство. Что ты находишь в ней особенного? Она пожелтела от времени, сеньор. Если посмотреть на свет, виден водяной знак: какая-то виньетка из непонятных инициалов, Ваше Превосходительство. Спроси у делегата Вильи-дель-Пилар, привозила ли опять контрабандистка по прозвищу Андалузка почтовую бумагу такого образца. Томас Хиль обожает царапать свои донесения, а лучше сказать, измышления на бумаге верже. Я должен напомнить вам, сеньор, что вдова Гойенече больше не приезжала в Парагвай. Кто такая вдова Гойенече? Капитанша корабля, доставлявшего контрабанду, сеньора по прозвищу Андалузка. А, я думал, ты говоришь о вдове Хуана Мануэля де Гойегече, тайного эмиссара Бонапарта и Карлотты Жоакины [50] Мария Карлотта Жоакина — королева Португалии и Бразилии. Как дочь Карла IV, короля Испании, после отречения своего брата Фердинанда под давлением Наполеона претендовала также на испанский престол. , незадачливого шпиона, который так и не ступил на парагвайскую землю. После аудиенции, которую Вашество дали Андалузке, она больше не приезжала. Ты лжешь! Я никогда не принимал ее. Не путай. Не переворачивай все шиворот-навыворот. Выясни у комисионадо, субделегатов пограничных округов и начальников застав, сколько и когда было вновь ввезено в страну бумаги верже. Теперь ступай. Вы будете обедать, сеньор? Скажи Санте, чтобы она принесла мне кувшин лимонада. Прийти маэсе Алехандро, как обычно, в пять часов? А почему же не прийти? Кто ты такой, чтобы менять заведенные у меня порядки? Скажи цирюльнику, чтобы он тряхнул стариной и привел тебя в порядок. Иди, приятного аппетита.

(В тетради для личных записок)

Мне кажется, я узнаю этот почерк, эту бумагу. Когда-то, много лет назад, они воплощали для меня реальность существующего. Достаточно было искры, чтобы воспламенить воображение, и тогда можно было разглядеть в еще не просохших чернилах кишение инфузорий. Бактерии. Кольцеобразные и полулунные тельца, которые образовывали филигранные розетки: плазмодий, вызывающий малярию. Бумажонка дрожит от озноба. Да здравствует перемежающаяся лихорадка! — жужжит жар у меня в ушах. Это работа малярийных комаров.

Идти по следу этого почерка в лабиринтах... (Оборвано.)... теперь эти водяные знаки на бумаге верже, эти заразные буквы означают нереальность существующего. Мы на каждом шагу, как в лесу на деревья, наталкиваемся на различия, но даже мне приходится следить за собой, чтобы не поддаться миражу сходства. Все воображают, что они тождественны самим себе, и на этом успокаиваются. Но трудно быть одним и тем же человеком. Одно и то же не всегда одно и то же. Я не всегда Я. Единственный, кто не меняется, — это Он. Он остается за пределами преходящего, подобно существам надлунного мира. Даже когда я закрываю глаза, я продолжаю видеть его в вогнутых зеркалах моих век. (Надо отыскать мои заметки о психоастрономии.) Но дело здесь не только в веках. Иногда Он смотрит на меня, и тогда моя кровать поднимается в воздух и плавает по воле дуновений и завихрений, а Я, лежа на ней, вижу все сверху, с невероятной высоты, или снизу, из невероятной глубины, пока все не сливается в одну точку и не исчезает. Только Он остается, ни на йоту не изменяясь и не уменьшаясь, скорее даже разрастаясь.

Кто может меня убедить, что для меня не настал тот момент, когда жить — значит бродить в одиночестве? Момент, когда, как сказал мой секретарь, человек умирает, а все продолжается, как будто ничего не произошло и не изменилось. Вначале я не писал, только диктовал. Потом забывал то, что продиктовал. Теперь я должен и диктовать, и писать, делать где-то заметки. Это для меня единственный способ удостовериться, что я еще существую. Хотя быть погребенным в буквах, пожалуй, и значит стать мертвее мертвого. Нет? Да? Так как же? Нет. Решительно нет. Ослабленная воля, старческое слабоумие. Из старой жизни поднимаются пузырьки стариковских мыслей. Пишут, когда уже не могут действовать. Писать неправдоподобную правду. Отречься от благодетельного забвения. Углубиться в себя. Извлечь из глубины своего существа то, что погребено в нем силою времени. Да, но уверен ли я, что извлекаю нечто реальное, а не призрачное? Не знаю, не знаю. Ведь титаническими усилиями делать то, что не имеет значения, тоже значит действовать. Хотя такое действие и противоположно деянию. Я уверен только в том, что эти записки не имеют адресата. В них нет ничего от вымышленных историй, призванных развлекать читателей, которые набрасываются на них, как мухи на мед. Это ни исповедь (вроде «Исповеди» старика Жан-Жака), ни мысли (вроде «Мыслей» старика Блеза), ни интимные воспоминания (вроде тех, какие пишут знаменитые кокотки и образованные содомиты). Это подведение Итогов. Доска, выступающая за край пропасти. Подагрическая нога волочится по ней до тех пор, пока равновесие не нарушится и пропасть не поглотит доску, идущего, расчеты и старые счеты, долги и долгие сборы. Костлявая под откосом уже наточила косу: добро пожаловать!