Аугусто Бастос - Я, верховный

Они уже давно не смеются. Они знают еще меньше, чем прежде. А боятся больше. Прачки перекидываются с берега на берег именем фантастического персонажа. Потом поют. Их песни долетают до меня, подобные почтовым голубям, которых я послал в армию. Пойду-ка посмотрю, говорю я себе. Пойду-ка послушаю. Однажды вечером я подошел к речушке. Спросил у одной прачки, чему она смеется. Ее смех оборвался, и по лицу ее было видно, что она не верит своим глазам. Она воззрилась на меня, моргая от удивления, как будто я впал в детство. От чего рождается рыба? — спросил я ее. От малюсенькой колючки, которая плывет по воде. От чего рождается обезьяна? От кокосового ореха, который качается в воздухе. А кокосовая пальма? Кокосовая пальма рождается от рыбы, от обезьяны и от кокосового ореха. Ну, а мы от чего рождаемся? От мужчины и женщины, которые спаслись во время потопа, забравшись на очень высокую кокосовую пальму, — так говорит Паи в церкви, сеньор. Но моя мать была юлой, такая она была сараки [89] Резвая (гуарани). , а мой отец ремнем, который подхлестывал юлу. Когда они оба остановились, родилась я. Так говорят. Но кто его знает, верно это или нет: ведь тот, кто рождается, не знает, что рождается, а тот, кто умирает, не знает, что умирает. Хорошо сказано, сказал я и ушел, оставив за спиной ее смех.

Если бы я мог сегодня добраться до ручья, я спросил бы у прачек, видели ли они месяц назад, спустя три дня после грозы, как в пять часов вечера налетела тьма слепых птиц. Спросил бы, слышали ли они, как кричали эти птицы, прилетевшие с севера. А впрочем, к чему. Они ничего не знают, ничего не видели, ничего не слышали.

Я уже не слушаю оркестр. Через семнадцать минут в эту дверь войдет Он. Тогда я уже не смогу больше писать тайком.

Обтянутый кожей череп пристально смотрит на меня. Передразнивает гримасы, которые вызывают у меня удушье. Я впиваюсь ногтями в адамово яблоко, сжимаю трахею, которая всасывает пустоту. Призрак с лицом мумии делает то же самое. Кашляет. Его грубый смех отзывается в моей черепной коробке. Он будет и дальше наблюдать за мной, даже если я сумею не смотреть на него. Игнорировать его. Я пожимаю плечами. Он тоже пожимает плечами. Я закрываю глаза. И он закрывает глаза. Я представляю себе, что его здесь больше нет. Нет, он не исчез. Он смотрит на меня. Швырнуть в него чернильницу, чтобы он пропал. Я хватаю чернильницу. Он тоже хватает чернильницу. Если я опережу его, получится еще хуже. Похожий на скелет старик по-прежнему будет торчать перед глазами, умножившись и приплясывая в каждом обломке луны — круглого зеркала, затуманенного испариной. Он поворачивается к окну. Я теряю его из виду. Краешком глаза вижу, что он меня видит. В человеке потаенно живут чудовища. Химерические животные. Существа не от мира сего. Иногда они выходят наружу и немного отдаляются от нас, чтобы лучше следить за нами. Чтобы лучше завораживать нас.

Что ты видишь в зеркале? Ничего особенного, Ваше Превосходительство. Посмотри как следует. Хорошо, сеньор, если вам угодно знать, что я вижу, то я вижу то же, что всегда. Слева портрет сеньора Наполеона. Справа портрет вашего кума Франклина. Что еще? Стол, заваленный бумагами. Что еще? Оббитый угол аэролита, на котором стоит подсвечник. А моего лица не видишь? Нет, сеньор, вижу только черепок. Какой черепок? Я хочу сказать, череп, который вы, Вашество, всегда держите на столе, на красной фланелевой салфетке. Обернись. Посмотри на меня. Подними голову, подними твои гнусные глаза. Неужели ты никогда не научишься смотреть человеку в лицо? Каким ты меня видишь? Я всегда вижу Вашество в парадной форме — голубом сюртуке и белых кашемировых панталонах. Хотя сейчас, когда вы вернулись с прогулки, на вас коричневые брюки для верховой езды, слегка влажные на шенкелях от лошадиного пота. Треуголка. Лаковые ботинки с золотыми пряжками... Никогда я не носил золотых пряжек и вообще ничего золотого. Прошу прощения, Ваше Превосходительство, но все вас видели и описывали в таком виде. Так вас нарисовал, например, дон Хуан Робертсон [90] Хуаном Робертсоном Патиньо называет Джона Робертсона. . Поэтому я и приказал тебе сжечь мазню англичанина, где он изобразил меня не то обезьяной, не то надутой девочкой, сосущей из длиннющей бомбильи мате, который не имеет ничего общего с парагвайским мате, да еще на фоне индийского или тибетского пейзажа, даже отдаленно не напоминающего наш ландшафт. Я своими руками сжег этот портрет, Ваше Превосходительство, а на его место по вашему приказанию повесил портрет сеньора Наполеона, чья величественная фигура так походит на вашу. Я сжег написанный англичанином портрет, но остались его бумаги, на которые мы наложили арест. В них тоже есть изображение Вашества. Какое изображение? Там описывается наше высшее должностное лицо, каким увидел его гринго во время своей первой встречи с Вашеством на чакре [91] Чакра — ферма, небольшое поместье. Ибирай. Он повернулся ко мне, дословно пишет англичанишка, и я увидел джентльмена в черном с наброшенным на плечи алым плащом. В одной руке он держал серебряную чашку для мате с золотой бомбильей необычайных размеров, а в другой сигару. Под мышкой у него была книга в кожаном переплете с накладным орнаментом из тех же металлов. Возле джентльмена, скрестив руки, стоял черный мальчик в ожидании приказаний. Лицо незнакомца... какова наглость, Ваше Превосходительство! Называть Вашу Милость незнакомцем! Продолжай, мошенник, и оставь свои комментарии при себе. Лицо незнакомца было мрачно, а его проницательные черные глаза так и впивались в человека. Зачесанные назад черные, как уголь, волосы оставляли открытым высокий лоб и, локонами падая на плечи, придавали ему достойный и внушительный вид, исполненный одновременно суровости и доброты; наружность его приковывала внимание и вызывала уважение. Я увидел у него на ботинках большие золотые пряжки. Повторяю, я никогда не носил золотых пряжек и вообще ничего золотого. Однако другой иностранец, дон Хуан Ренго [92] Хуаном Ренго Патиньо называет Иоганна Ренггера. , тоже видел Ваше Превосходительство одетым таким образом, когда он со своим товарищем и коллегой Марселино Лончаном [93] Марселино Лончан — Марселен Лоншан. прибыл в этот город 30 июля 1819, спустя четыре года после высылки англичан. У Верховного Диктатора вид внушительный! — пишут швейцарские хирурги в IV главе, на 56 странице своей книги. В этот день в соответствии с этикетом он был в голубом мундире с галунами и наброшенном на плечи вишневом плаще — форме испанского бригадного генерала... Никогда я не носил формы испанского бригадного генерала! Я скорее предпочел бы нищенские отрепья. Я сам нарисовал костюмы, приличествующие Верховному Диктатору. Вы тысячу раз правы, Ваше Превосходительство. Все эти англичанишки и иже с ними были круглыми невеждами. Они не поняли, что форма нашего Верховного — верховная и единственная в своем роде форма. Они только и увидели вишневый плащ, жилет, панталоны и ботинки с золотыми пряжками... Жалкие людишки! Они видят эмблему моей власти в пряжках на моих ботинках. Они не способны поднять глаза выше. Они видят в таких пряжках нечто чудесное: золотой кадуцей Меркурия, лампу Аладдина. С таким же успехом они могли изобразить меня с перьями Птицы-которая-никогда-не-садится, в плаще Маккавея, с золотыми шпорами великого визиря. Совершенно верно, Ваше Превосходительство! Таким вас видели иностранишки. А я спрашиваю тебя, каким ты меня видишь. Я, сеньор, вижу вас в накинутом на плечи черном плаще с пунцовой подкладкой... Нет, дубина. На плечи у меня накинут мой спальный халат, предназначенный для вечного сна, превратившийся в лохмотья халат, который уже не может прикрыть наготу моего костяка.