Джозеф Конрад - Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

Он сидел на веранде, держа на коленях закрытую книгу, и как будто созерцал свое одиночество, словно слепота капитана Уолея заставила его прозреть. Разные бывают сердечные муки и волнения, и нет на земле места, куда бы можно было от них уйти. И ему стало стыдно, точно в течение шести лет он себя вел, как капризный мальчик.

Мысленно он следил за «Софалой». Под влиянием минуты он действовал импульсивно и выполнил то, что считал неотложным. Что еще мог он сделать? Позже он об этом подумает. Казалось, что придется, хотя бы на время, вступить в мир людей. Деньги у него были, — что-нибудь удастся сделать; он примирился с потерей времени, с заботами, с утратой одиночества. Сейчас одиночество его угнетало — и ему представился капитан Уолей таким, каким он его видел в последний раз, когда тот сидел, прикрывая глаза рукой, и, обманутый в вере своей, пребывал как бы за пределами добра и зла, какого можно ждать от людей.

Мысли мистера Ван-Уика следовали за «Софалой», спускающейся по реке, пробивающейся сквозь лес, между стволами гигантских деревьев, скользящей мимо мангровых рощ и дальше по мелководью. При ярком свете дня судно благополучно пересекло мелководье; на вахте от четырех до шести стоял Стерн, который затем спустился вниз и с наслаждением погрузился в мечты о будущем — о службе под началом такого богатого человека, как мистер Ван-Уик. Теперь он не представлял себе, чтобы могла произойти какая-либо помеха. Он упивался мыслью о том, что «наконец-то он устроился». С шести до восьми на вахте стоял серанг. Судну предстояло идти в открытом море до трех часов утра, когда оно должно было приблизиться к группе островов Пангу. В восемь часов Стерн беззаботно вышел на палубу, чтобы снова стоять на вахте до полуночи.

В десять, стоя на мостике, он напевал и мурлыкал что-то вполголоса, а в это время мысли мистера Ван-Уика покинули наконец «Софалу». Мистер Ван-Уик заснул.

Масси, стоя в дверях машинного отделения, угрюмо напяливал свою шерстяную куртку, а второй механик с мрачным видом ждал.

— А, вылез наконец! Пьяница! Ну, что вы можете сказать в свое оправдание?

До десяти часов Масси не отходил от машин. Теперь он был в мрачном бешенстве: злился на судно, на жизнь, на людей, его дурачивших, злился на самого себя — за то, что мужество ему изменяет.

В ответ послышалось невнятное ворчанье.

— Что? Теперь вы рта раскрыть не можете? А когда напьетесь, то выкрикиваете во весь голос всякий вздор?

Оскорбляете людей? Да, как вы смеете, негодный пьяница!

— Ничего не могу поделать. Ни слова не помню. Вы бы не слушали.

— И вы осмеливаетесь мне это говорить? Что вас дернуло?. Зачем напились?

— Не спрашивайте. Котлы проклятые очертели…

И вам бы они очертели… Жизнь надоела!

— Ну, так подыхайте! Вы мне надоели. Помните, какой вы шум подняли ночью? Несчастный старый пьянчуга!

— Нет, не помню. И помнить не хочу. Пьян так пьян.

— Понять не могу, почему я не вышвырну вас вон! Что вам здесь нужно?

— Сменить вас. Вы уже давно работаете, Джордж.

— Не смейте называть меня Джорджем, пьяная скотина! Умри я завтра — и вы подохнете с голоду. Помните это! Говорите: «мистер Масси».

— Мистер Масси, — тупо повторил тот.

В грязной рубахе, замасленных штанах, в рваных туфлях на босу ногу — он стоял растрепанный, с тусклыми, налитыми кровью глазами, и, как только Масси посторонился, нырнул в машинное отделение.

Старший механик огляделся по сторонам. Палуба до гакаборта была безлюдна. Все пассажиры туземцы вышли в Бату-Беру, а новых пассажиров не было. В темноте на корме судна позвякивал патентованный лаг. Был мертвый штиль, и под облачным небом в неподвижном воздухе, который был пропитан запахом водорослей и, теплый и липкий, окутывал стройный корпус судна, пароход ровно скользил по серому, не тронутому рябью морю, как будто парил в пустоте. Но мистер Масси хлопнул себя по лбу, покачнулся и уцепился за кофель-нагель у подножья мачты.

— Я с ума сойду, — пробормотал он, нетвердыми шагами пробираясь по палубе.

Слышно было, как внизу кто-то подбирал уголь лопатой; стукнула топочная дверца. Стерн на мостике начал насвистывать новый мотив.

Капитан Уолей не спал; одетый, он сидел на кушетке и слышал, как открылась дверь его каюты. Из предосторожности он не шелохнулся и мучительно ждал, надеясь по голосу узнать вошедшего.

Лампа ярко освещала белые переборки, малиновый плюш, темное блестящее красное дерево. В течение трех лет белый деревянный ящик под койкой — оставался нераскрытым, словно капитан Уолей считал, что после потере «Красавицы» нет на земле места для его привязанностей.

Руки его покоились на коленях; красивая голова с густыми бровями видна была вошедшему в профиль. Наконец раздался голос:

— Еще раз я спрашиваю: как мне вас называть?

А, Масси! Опять! От тоски мучительно сжалось сердце, чувство стыда едва не исторгло у него крик.

— Говорите, могу я вас звать по-прежнему своим компаньоном?

— Вы не знаете, чего требуете.

— Я знаю, чего я хочу…

Масси вошел в каюту и закрыл дверь.

— …и я еще раз попытаюсь вас убедить.

В скулящем голосе слышались мольба и угроза.

— Бесполезно говорить, что вы бедны. Правда, на себя вы ничего не тратите, но для этого существует другое название. Вы думаете, что получите все, что вам полагается за эти три года, а затем отшвырнете меня, не выслушав, моего мнения о вас. Вы думаете, я бы стал с вами считаться, если б знал, что у вас нет ничего, кроме этих жалких пятисот фунтов? Вам бы следовало меня предупредить.

— Может быть, — сказал капитан Уолей, опуская — голову. — И все-таки это вас спасло..: — Масси презрительно засмеялся. — С тех пор я вам не раз говорил.

— А теперь я вам не верю. Подумать только, что я позволял вам хозяйничать на моем собственном судне! Помните, как вы мне запрещали вешать мою куртку на вашем мостике? Она, видите ли, мешает! Его мостик! «И так я не мог поступать, и этак!» Честный человек! А теперь все объясняется. «Я беден, и я не могу. У меня только и есть, что эти пятьсот фунтов».

Он смотрел на неподвижно сидевшего капитана Уолея, словно видел в нем непреодолимое препятствие на своем пути. С грустной миной он сказал:

— Вы жестокий человек.

— Довольно! — произнес капитан Уолей, поворачиваясь к нему лицом. — Вы ничего не получите, ибо у меня, лично нет ничего, что бы я мог теперь отдать.

— Рассказывайте это кому-нибудь другому!

Масси вышел и еще раз оглянулся. Затем дверь закрылась. Оставшись один, капитан Уолей по-прежнему сидел неподвижно. У него не было ничего, даже все его прошлое погибло — честь, правда, справедливость, гордость. Вся его безупречная жизнь была зачеркнута. Он ей сказал последнее прости. Но то, что принадлежало ей, дочери, — то он решил спасти. Совсем ничтожная сумма.