Джозеф Конрад - Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

— Я проклинал их. Ненавидел. Я должен был смотреть на все это, — сказал он без всякого выражения, мрачно и пристально вглядываясь в меня. — Подвергался ли кто такому постыдному испытанию?

На секунду он сжал голову руками, как человек, доведенный до безумия каким-то невероятным оскорблением. Было кое-что, что он не мог объяснить суду и даже мне. Но я был бы недостоин выслушивать его признания, если бы не сумел понять паузы между словами. В этом нажиме на его стойкость была насмешка, злобная, мстительная, был элемент шутовской в его испытании — отвратительные гримасы перед лицом надвигающейся смерти или бесчестия.

Он передавал факты, которых я не забыл, но я не могу попомнить подлинные его слова, ибо прошло уже немало лет; помню только, что он удивительно хорошо сумел окрасить своей мрачной ненавистью перечень голых фактов. Дважды закрывал он глаза, уверенный, что конец его наступает, и дважды приходилось ему снова их открывать. Каждый раз он замечал, что тьма все сгущается. Тень безмолвного облака упала с зенита на судно и словно задушила все звуки, выдававшие присутствие людей. Он уже не слышал больше голосов под тентом. Как только он закрывал глаза, какая-то вспышка в его мозгу ярко освещала эту груду тел, распростертых у порога смерти. Открывая глаза, он смутно видел четверых, яростно сражавшихся с упрямой лодкой.

— Время от времени они падали навзничь, вскакивали, ругаясь, и вдруг снова бросались все вместе к лодке… Можно было хохотать до упаду, — добавил он, не поднимая глаз. Потом взглянул на меня с унылой улыбкой: — Веселенькая жизнь меня ждет, ей-богу. Ведь я еще много раз до своей смерти буду видеть это забавное зрелище. — Он снова опустил глаза, — Видеть и слышать… видеть и слышать, — повторил он дважды с большими паузами, глядя в пространство.

Он снова встрепенулся.

— Я решил не открывать глаз, — сказал он, — но… не мог. Не мог, и не стыжусь этого. Пускай это испытают те, что вздумают осуждать. Пускай они поступят по-иному. Вторично глаза мои раскрылись, и рот тоже. Я почувствовал, что судно двигается. Оно чуть-чуть накренилось и поднялось медленно, ужасно медленно. Много дней этого не было. Облако повисло над головой, и первая волна, казалось, пробежала по свинцовому морю. Но в этом волнении не было жизни. Однако что-то перевернулось у меня в мозгу. Что бы вы сделали? Вы уверены в себе, не так ли? Что бы вы сделали, если бы почувствовали сейчас, сию минуту, что этот дом чуть-чуть движется, пол качается под вашим стулом? Вы бы прыгнули. Клянусь небом, вы бы сделали один прыжок и очутились вон в тех кустах внизу.

Он вытянул руку в ночь за каменной балюстрадой. Я не пошевельнулся. Он смотрел на меня очень пристально, очень сурово. Двух мнений быть не могло: сейчас меня запугивали, и мне следовало сидеть неподвижно, безмолвно, чтобы не сделать рокового признания, как именно поступил бы я, а это признание касалось бы и случая с Джимом. Я не намерен был рисковать. Не забудьте — он сидел передо мной и слишком походил на нас, чтобы не быть опасным. Но, если хотите знать, — я быстро измерил взглядом пространство, отделявшее меня от пятна сгущенного мрака на лужайке перед верандой. Он преувеличил. Я не допрыгнул бы на несколько футов… Только в этом я и был уверен.

Настал — так казалось ему — последний момент, но Джим не шевелился. Его ноги по-прежнему были словно пригвождены к доскам, но мысли кружились в его голове. И в тот же момент он увидел, как один из тех, что толкались у лодки, внезапно отступил, взмахнул руками, словно ловя воздух, споткнулся и упал. Собственно, он не упал, а тихонько опустился, принял сидячее положение и сгорбился, прислонившись спиной к застекленному люку машинного отделения.

— То был кочегар. Тощий, бледный парень с растрепанными усами. Исполнял обязанности третьего механика, — пояснил Джим.

— Умер, — подал я реплику. — Об этом шла речь на суде.

— Так говорят, — произнес Джим с мрачным равнодушием. — Конечно, я этого не знал. Слабое сердце. Он уже несколько дней назад жаловался, что ему не по себе. Волнение. Чрезмерное напряжение. Черт его знает что. Ха-ха-ха! Нетрудно было заметить, что ему тоже не хотелось умирать. Забавно, правда? Пусть меня пристрелят, если он не был одурачен и не навлек на себя смерть. Одурачен, вот именно. Клянусь небом, одурачен, так же, как и я… Ах, если бы только он не волновался. Если бы только он послал их к черту, когда они подняли его с койки, потому что судно тонуло. Если бы он засунул руки в карманы и обругал этих людей…

Он встал, потряс кулаком, взглянул на меня и снова сел.

— Упустил случай, да? — прошептал я.

— Почему вам не смешно? — сказал он. — Шутка, задуманная в аду. Слабое сердце!.. Иногда мне хочется, чтобы у меня было слабое сердце.

Это меня рассердило.

— Вам хочется? — воскликнул я с глубокой иронией.

— Да! Неужели вы не можете этого понять? — крикнул он.

— Не знаю, зачем вам желать больше, чем есть, — сказал я сердито.

Он посмотрел на меня, ничего не понимая. Эта стрела тоже пролетела мимо него, а он был не из тех, что задумываются над стрелами, потраченными напрасно. Честное слово, он решительно ничего не подозревал, с ним нужно было вести себя по — иному. Я был рад, что моя стрела пролетела мимо, был рад, что он даже не слыхал, как я спустил тетиву.

Конечно, тогда он не мог знать, что кочегар умер. Следующая минута, — последняя, которую он провел на борту, — была заполнена событиями и эмоциями, налетавшими на него, как волны на скалу. Я пользуюсь этим сравнением умышленно, ибо, веря его рассказу, склонен думать, что он все время сохранял странную иллюзию пассивности, словно сам не был активным, а лишь подчинился воле тех адских сил, которые избрали его жертвой своей шутки. Первое, что он услышал, был скрежещущий звук тяжелых боканцев, этот скрип словно проник в его тело с палубы через подошвы его ног и поднялся по спинному хребту к мозгу. Шквал пыл близок, и вторая, более высокая волна приподняла пассивный кузов судна, а мозг и сердце Джима пронзили панические вопли: «Спускайте! Ради бога, спускайте! Судно тонет!»

Вслед за этим канаты побежали по блокам, а под тентом раздались испуганные голоса.

— Они подняли такой крик, что могли разбудить и мертвого, — сказал Джим.

Затем, когда наконец лодка с плеском опустилась на воду, послышался стук падающих в лодку тел и крики: «Отцепляйте! Отцепляйте! Шквал надвигается!..»

Он услыхал высоко над своей головой слабое бормотанье ветра, а внизу, у его ног, раздался болезненный крик. Чей-то голос у борта стал проклинать чак у блока. На носу и на корме судна раздалось жужжание, словно в потревоженном улье.

Джим рассказывал очень спокойно — спокойны были его поза, лицо, голос, и так же спокойно он продолжал: