Джозеф Конрад - Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

Дорамин, грузный и одинокий, сидел в своем кресле перед вооруженной толпой; на коленях его лежала пара кремневых пистолетов. Когда показался Джим, кто-то вскрикнул, и все головы повернулись в его сторону; затем толпа расступилась, и Джим прошел вперед между рядами отвернувшихся людей. Шепот следовал за ним: «Все это горе он принес… Он знает злые чары».

Быть может, он его слышал!

Когда он вошел в круг света, отбрасываемый факелами, вопли женщин вдруг смолкли. Дорамин не поднял головы, и некоторое время Джим молча стоял перед ним. Затем он посмотрел налево и размеренными шагами двинулся в ту сторону. Мать Дэна Уориса сидела на корточках возле тела; седые растрепанные волосы закрыли ее лицо. Джим медленно подошел, взглянул, приподняв покрывало, на своего мертвого друга, потом, не говоря ни слова, опустил покров. Медленно вернулся он назад.

— Он пришел! Он пришел! — пробегал в толпе шепот; навстречу которому он двигался.

— Он взял ответственность на себя, и голова его была порукой, — громко сказал кто-то.

Он услышал и повернулся к толпе.

— Да. Моя голова.

Кое-кто отступил назад. Джим ждал, стоя перед Дорамином; затем мягко сказал:

— Я пришел.

Он снова замолчал.

— Я пришел, — повторил он. — Я готов и безоружен…

Грозный старик, опустив, словно бык под ярмом, свою массивную голову, старался встать и цеплялся за кремневые пистолеты, лежавшие у него на коленях. Из горла его вырвались хриплые нечеловеческие звуки; два воина поддерживали его сзади. Народ заметил, что кольцо, которое он уронил на колени, упало и покатилось к ногам белого человека.

Джим посмотрел вниз, на талисман, открывший ему врата славы, любви и успеха в эти леса, окаймленные белой пеной, и к этому берегу, который под лучами заходящего солнца походил на твердыню ночи.

Дорамин, поддерживаемый с обеих сторон, покачивался, пытаясь не упасть; в его маленьких глазках застыли безумная скорбь и ярость; глазки сверкали гневом, и это было всеми замечено. Джим, недвижный, с непокрытой головой, стоял в светлом круге факелов и смотрел ему прямо в лицо. И тогда-то, Дорамин тяжело обвив левой рукой шею склоненного воина, поднял правую руку и выстрелил в грудь другу своего сына.

Толпа, отступившая за спиной Джима, как только Дорамин поднял руку, — после выстрела рванулась вперед. Говорят, что белый человек бросил гордый, непреклонный взгляд. Затем, подняв руку к губам, упал вперед плашмя — мертвый.

Конец. Он уходит в тени облака — забытый и загадочный, непрощеный и романтический. В самых безумных детских своих мечтах не мог он представить себе такой судьбы, такого успеха! Ибо возможно, что в тот молниеносный миг, в миг, когда им брошен был последний гордый и непреклонный взгляд, — он узрел лик счастья, которое, подобно восточной невесте под покрывалом, к нему приблизилось.

Но мы видим его, — видим, как он, неведомый завоеватель славы, ломает объятия любви, повинуясь зову своего восторженного эгоизма. Он уходит от живой женщины, уходит, чтобы отпраздновать страшное свое обручение с призрачным идеалом. Интересно, вполне ли он удовлетворен теперь? Нам нужно было бы знать. Он — один из нас, — и разве не поручился я однажды за его вечное постоянство? Теперь его нет, и бывают часы, когда я с исключительной силой ощущаю реальность его бытия. Но бывают и такие минуты, когда он уходит от меня, словно невоплощенный дух, странствующий среди страстей этой земли, готовый покорно откликнуться на призыв своего собственного мира.

Кто скажет? Он ушел, а девушка безмолвно и безвольно живет в доме Штейна. Штейн за последнее время сильно сдал. Он сам это чувствует. Часто он говорит, что «скоро оставит все это… оставит все это»… — и печально показывает на своих бабочек.

Когда пароход «Софала», изменив курс, направился к суше, низменный болотистый берег долго казался лишь темным пятном, отделенным блестящей каймой. Жгучие лучи солнца падали на спокойное море и, словно ударившись о поверхность, твердую, как алмаз, рассыпались сверкающей пылью, сияющей дымкой, которая слепила глаза и утомляла мозг изменчивым своим блеском.

Капитан Уолей не смотрел на море. Когда серанг [21] Серанг — лоцман туземец. , приблизившись к поместительному тростниковому креслу, которое капитан заполнял своей особой, тихим голосом сообщил, что курс следует изменить, — капитан тотчас же встал и, повернувшись лицом к морю, стоял, пока нос его судна описывал четвертую часть круга. Он не произнес ни одного слова, даже не дал приказаний рулевому. Серанг, расторопный пожилой маленький малаец с очень темной кожей, шепотом отдал распоряжение. И тогда капитан Уолей медленно опустился в кресло, стоявшее на мостике, и устремил взгляд вниз, на палубу у своих ног.

Здесь, в этих морях, ничего нового он увидеть не мог.

У этих берегов он плавал последние три года. Между Низким мысом и Малантаном расстояние было в пятьдесят миль: шесть часов пути для старого судна во время прилива и семь часов — во время отлива. Затем судно поворачивало к суше, и постепенно вырисовывались на фоне неба три пальмы, высокие и стройные, растрепанные их верхушки были сближены, словно они конфиденциально критиковали рощу темных мангровых деревьев. «Софала» под углом направлялась к суше, и в определенный момент на темной полосе берега можно было разглядеть несколько светлых блестящих линий полноводное устье реки.

Вверх по коричневому потоку, состоявшему на три четверти из воды и на одну четверть из черной земли, между низкими берегами, где на три четверти было черной земли и на четверть солоноватой воды, пробивала себе путь «Софала», и это повторялось ежемесячно в течение семи лет, задолго до того, как он узнал об ее существовании, задолго до того, как пришлось ему принять участие в однообразных ее путешествиях.

Старое судно должно было знать дорогу лучше, чем ее знал экипаж, ибо люди на борту сменялись; лучше чем знал верный серанг, которого капитан забрал с собой с последнего судна, плававшего под его командованием; лучше наконец, чем знал ее сам капитан Уолей, командовавший им последние три года. На «Софалу» всегда можно было положиться в пути. Компасы ее никогда не портились. Никаких хлопот она не причиняла, словно преклонный возраст наделил ее знанием, мудростью и постоянством. Причаливала она к берегу точно в определенном месте, в назначенный срок, чуть ли не минута в минуту.

Когда капитан, понурив голову, сидел на мостике или лежал без сна в постели, он мог, зная день и час, точно определить, в каком именно месте он находится.

Знал он хорошо и этот однообразный путь вверх и вниз по проливам, знал порядок, методы торговли, знал людей.