Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Однажды у доны Марии де Асунсан гости начали просить Агостиньо почитать какие-нибудь новые стихи.

— О, сударыни, пощадите, стихи писать — не оладьи печь! — весело отнекивался он.

— Ну, не ломайтесь! Не заставляйте себя упрашивать, — настаивали дамы.

— Хорошо, хорошо, не будем ссориться из-за пустяков.

— «Иудейку», Брито, — предложил сборщик налогов из Алкобасы.

— Нет, «Иудейка» не подойдет! — возразил Агостиньо. — Сегодня я прочту «Смуглянку» (и он взглянул на Амелию). Это стихотворение я сочинил вчера.

— Просим! Просим!

— А я подыграю, — предложил один из гостей, сержант шестого егерского полка, и взялся за гитару.

Все замолчали. Сеньор Агостиньо откинул назад волосы, поправил очки, оперся обеими руками о спинку одного из кресел и, устремив взгляд на Амелию, объявил:

Смуглянка из Лейрии

— Прошу прощения! — прервал его сборщик налогов. — Доне Жулиане дурно…

Речь шла о дочери алкобасского юрисконсульта, сидевшей среди дам: она вдруг сильно побледнела и упала в обморок; руки безжизненно повисли, голова склонилась на грудь. Ее опрыскали водой и отнесли в комнату Амелии; там Жулиану расшнуровали, дали понюхать ароматического уксуса; она приподнялась на локте, огляделась, затем губы ее начали дрожать, и она зарыдала. Мужчины в гостиной комментировали это происшествие.

— В комнате душно, — заметил кто-то.

— Знаем мы, отчего ей душно… — намекнул сержант.

Сеньор Агостиньо крутил ус с недовольным видом. Несколько дам пошли проводить Жулиану до дому. Дона Мария де Асунсан и Сан-Жоанейра, накинув шали, присоединились к эскорту. Было ветрено, впереди шел слуга с фонарем: они в молчании двигались по песчаной улице.

— А ведь это тебя касается, — тихо сказала дона Мария де Асунсан Сан-Жоанейре, немного отстав от остальных.

— Меня?!

— Тебя. Ты не догадалась? В Алкобасе Агостиньо ухаживал за Жулианой, а здесь увлекся Амелией. Жулиана это поняла, особенно когда он начал читать стихи и смотреть на Амелию, — ну и хлоп!

— Только этого не хватало!

— Не глупи, пожалуйста! Агостиньо получит от двух теток несколько тысяч крузадо. {35} Это хорошая партия!

На следующий день, после купанья, Сан-Жоанейра переодевалась под тентом, а Амелия ждала ее, сидя на песке и любуясь морем.

— Ола! Вы одни! — произнес голос позади нее.

Это был Агостиньо. Амелия молчала и что-то чертила на песке зонтиком. Сеньор Агостиньо вздохнул, разгладил ногой песок и написал: «Амелия». Амелия зарделась и хотела было стереть рукой эту надпись.

— Что ж! — сказал он и, наклонившись к ней, прошептал: — Это имя «Смуглянки», вы сами знаете:

Она улыбнулась.

— Какой вы! Из-за вас бедная Жулиана упала в обморок.

— Вот еще! Что мне до Жулианы? Надоела! Страшна как смертный грех! Что прикажете с собой делать? Таков я. Поверьте, я больше знать ее не хочу, ибо увидел другую женщину, ради которой готов пожертвовать всем… Конечно…

— Кто же эта дама? Наверно, дона Бернарда?

Дона Бернарда была препротивная старуха, вдова полковника.

— Она самая, — ответил он, смеясь. — Я страстно влюблен в дону Бернарду.

— А! Так вы страстно влюблены! — тихо сказала она, не поднимая глаз и продолжая чертить на песке.

— Вам угодно смеяться надо мной? — вскричал Агостиньо, схватил складной стульчик и сел очень близко от Амелии.

Амелия встала.

— Вы не хотите, чтобы я сидел рядом с вами? — обиделся он.

— Ах нет, просто мне надоело сидеть.

Наступило молчание.

— Вы уже купались? — спросила она.

— Да.

— Вода теплая?

— Нет.

Голос Агостиньо звучал крайне сухо.

— Вы рассердились? — спросила она, слегка прикоснувшись рукой к его плечу.

Агостиньо поднял глаза, увидел улыбку на хорошеньком смуглом личике и пылко воскликнул:

— Я без ума от вас!

— Шш!.. — шепнула она.

Сан-Жоанейра, приподняв брезент, выходила из-под навеса, вся укутанная во фланель, с повязанным на голове полотенцем.

— Вы уже искупались? Немного озябли? — тотчас же обратился к ней Агостиньо, снимая свою соломенную шляпу.

— Как, вы здесь?

— Да, пришел полюбоваться морем. После купанья хорошо перекусить, не так ли?

— Милости просим, — ответила Сан-Жоанейра.

Агостиньо, образец галантности, предложил руку старшей из дам.

С этого дня он неотступно следовал за Амелией повсюду: утром сопровождал на купанье, вечером — на прогулку по пляжу, собирал для нее красивые ракушки и сочинил в ее честь новое стихотворение — «Мечта». Последняя строфа звучала до невозможности бурно:

По ночам Амелия с волнением шептала эти слова, вздыхая и обнимая подушку.

Стояли уже последние дни октября, купальный сезон кончался. Однажды поздним вечером веселая компания доны Марии де Асунсан отправилась гулять при лунном свете. На обратном пути поднялся ветер, тяжелые тучи заволокли небо. Дождь застал их неподалеку от небольшого сосняка; дамы, испуганно вскрикивая, побежали укрыться под деревьями. Агостиньо с хохотом утащил Амелию за руку в самую чащу леса, подальше от остальных; и там, под заунывный, однообразный шорох хвои, сказал ей тихо, сквозь стиснутые зубы:

— Ты меня с ума сводишь, девочка!

— Ах, что вы! — пролепетала она.

Но Агостиньо с внезапной серьезностью сказал:

— Знаешь, ведь завтра я должен ехать.

— Вы уезжаете?

— Вероятно; еще не знаю. Послезавтра начинаются лекции.

— Вы уезжаете… — вздохнула Амелия.

Агостиньо, неистово сжимая руку Амелии, прошептал:

— Пиши мне!

— А вы будете мне писать?

Тогда Агостиньо схватил Амелию за плечи и впился в ее губы жадным поцелуем.

— Оставьте меня! Оставьте меня! — бормотала она, задыхаясь. Но с уст ее вдруг сорвался слабый стон, подобный голубиному воркованью, она уже не сопротивлялась… Тут раздался пронзительный голос доны Жоакины Гансозо:

— Дождь перестал. Пойдемте! Скорей, скорей!

Амелия, оглушенная, вырвалась из сжимавших ее рук и убежала под защиту маменькиного зонтика.

На следующий день Агостиньо действительно уехал.

Начались осенние дожди; вскоре Амелия, ее мать и дона Мария де Асунсан вернулись в Лейрию.

Прошла зима.

В один прекрасный день, сидя у Сан-Жоанейры, дона Мария де Асунсан рассказала, что получила письмо из Алкобасы: ей писали, что Агостиньо Брито женится на дочке Вимейро.

— Молодец! — воскликнула дона Жоакина Гансозо. — Положит в карман ни много ни мало тридцать конто! {36} У него губа не дура!