Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

В столовой сидели дона Мария де Асунсан, сестры Гансозо; все с радостной готовностью сдвинули свои стулья, чтобы освободить ему место. На него не могли наглядеться.

— Расскажите же, как вы жили? Что делали? А знаете, ведь вы похудели!

Либаниньо выскочил на середину комнаты я изобразил шипенье и треск взлетающей в воздух шутихи. Сеньор Артур Коусейро тут же сымпровизировал в честь долгожданного гостя фадиньо и спел под гитару:

Певца вознаградили громом аплодисментов. Сан-Жоанейра, сияя от радости, твердила:

— Ах, как можно быть таким нехорошим!

— Нехорошим! Нет, сеньора, уж лучше сказать: таким нелюдимым бирюком! — ворчал каноник.

Амелия не говорила ничего. Ее щеки пылали, влажные от волнения глаза неотрывно глядели на падре Амаро. Его усадили в кресло, в котором обычно сидел каноник, и он расположился там, переполненный радостью, и стал смешить дам рассказами о промахах Висенсии.

Жоан Эдуардо, уединившись в углу, листал старый семейный альбом.

Так возобновилась дружба падре Амаро с обитательницами домика на улице Милосердия. Он обедал рано, после обеда читал по молитвеннику положенное; но как только церковные часы били семь, набрасывал на плечи плащ и выходил прогуляться по Базарной площади, затем шел мимо аптеки, где, лениво опираясь на зонты, беседовали посетители. Когда Амаро замечал, что в столовой у Сан-Жоанейры засветились окна, все его желания разом просыпались, кровь начинала бурлить в жилах; он дергал дверной колокольчик и каждый раз при его пронзительном звяканье испытывал страх, что мать догадалась или что Амелия разлюбила его!.. Из суеверия он всегда старался ступить на порог правой ногой.

Обе сеньоры Гансозо, дона Жозефа Диас и каноник обычно уже сидели в столовой; каноник теперь почти ежедневно обедал у Сан-Жоанейры и в этот послеобеденный час дремал в кресле. Когда Амаро входил, он просыпался и говорил, зевая:

— Привет нашему любимчику!

Амаро садился возле Амелии, работавшей у стола. Они обменивались проникновенным взглядом, говорившим, что их любовь возросла со вчерашнего вечера. Иногда они страстно прижимались коленями друг к другу под столом. Начиналась застольная беседа. Разговоры всегда вертелись вокруг одних и тех же никогда не терявших новизны пустяков: из-за чего возникла склока в Попечительстве о неимущих, что сказал сеньор декан, за что каноник Кампос прогнал кухарку, что болтают о жене Новайса…

— Побойтесь Бога! — бурчал каноник, зашевелившись в кресле. — Где же христианское снисхождение к ближнему! — Потом, икнув, снова закрывал глаза.

На лестнице раздавался скрип сапог Жоана Эдуардо; Амелия торопливо раскладывала ломберный столик для манильи. Постоянными партнерами были старшая Гансозо, дона Жозефа и каноник. Амаро играл плохо, и Амелия, большая специалистка по части карточных игр, садилась позади него и подавала советы. После первых же взяток начинались шумные споры. Амаро поворачивал голову к Амелии, так что лица их почти соприкасались и спрашивал, томно показывая глазами на ту или иную карту:

— С какой ходить? С этой?

— Нет! Нет! Погодите, дайте взглянуть, — отвечала она, заливаясь румянцем.

Ее рука прикасалась к плечу Амаро; священник слышал запах духов, которыми она теперь немного злоупотребляла.

Напротив них, возле доны Жоакины Гансозо, сидел, покусывая ус, Жоан Эдуардо и не сводил с Амелии страстного взгляда. Амелия не знала, как ей избавиться от этой пары влюбленных глаз, постоянно устремленных на ее лицо. Наконец она заявила своему жениху, что это даже неприлично: при сеньоре соборном настоятеле, таком строгом священнике, целый вечер пялить на нее глаза.

Иногда она говорила ему со смехом:

— О сеньор Жоан Эдуардо, ступайте развлеките маменьку, а то она совсем засыпает.

И Жоан Эдуардо послушно отправлялся занимать разговором Сан-Жоанейру, которая сонно шевелила спицами.

После чая Амелия садилась за фортепьяно. Вся Лейрия была в то время помешана на старинной мексиканской песне под названием «Чикита». Амаро тоже находил, что песенка — прелесть, и улыбался от радости своей белозубой улыбкой, едва Амелия запевала, вкладывая в свой голос всю доступную ей тропическую негу:

А сколько в ней было грации, сколько истинно креольского шарма, когда она выводила воркующим голоском:

Но старухи уже требовали его к себе заканчивать партию в манилью, и, подпевая Амелии, он подсаживался к игральному столику с сигареткой во рту и слезой умиления и счастья в глазах.

По пятницам бывал «большой прием». В этот день дона Мария де Асунсан являлась в своем парадном платье из черного шелка. Она была Богата, состояла в родстве с несколькими фидалго, и потому ей отводили почетное место, и она шла прямо туда, манерно покачивая бедрами и шурша шелком. Перед тем как подавать чай, Сан-Жоанейра спускалась с ней в свою комнату, где для доны Марии всегда был припасен графинчик выдержанной наливки, и обе подруги долго беседовали, сидя в низких креслицах. Потом Артур Коусейро, с каждым днем все более испитой и чахлый, исполнял новое фадо своего сочинения — «Фадо об исповеди»:

Далее шло признанье в безобидных грешках, торжественное покаяние в любви, нежнейшая епитимья:

Это благочестиво-галантное произведение заслужило весьма высокую оценку у епархиального духовенства. Сеньор декан пожелал получить для себя копию и спросил, имея в виду сочинителя:

— Кто же сей искусный Анакреон?

Узнав, что это писарь из Муниципальной палаты, сеньор декан отозвался о нем столь похвально в присутствии супруги гражданского губернатора, что Артур получил прибавку к жалованью в восемь мильрейсов, которую уже много лет тщетно вымаливал у начальства.

На этих собраниях всегда можно было видеть и Либаниньо, который неутомимо балаганил. Его коронным номером было «похищение поцелуя у доны Марии де Асунсан». Старая сеньора громко негодовала и бурно обмахивалась веером, исподтишка бросая на соблазнителя плотоядные взоры. Затем Либаниньо ненадолго исчез и появился в юбке Амелии и чепце Сан-Жоанейры; он изображал, будто охвачен любовной страстью к Жоану Эдуардо; старые святоши визгливо хохотали, а конторщик пятился, покраснев до корней волос. Иной раз приходили падре Брито и падре Натарио, и тогда затевалось «большое лото». Амаро и Амелия всегда сидели рядом весь вечер, прижимаясь друг к другу коленями, разгоряченные и красные, томились одним и тем же напряженным желанием.