Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

— Ах, положитесь на меня, сеньор падре Амаро! — воскликнула старуха. — Уж я выскажу ей все, что у меня накипело!

— Этой девушке нельзя без духовного руководства. Честно говоря, ей просто-напросто нужен настоящий духовник! Она исповедуется у падре Силверио; я не хочу никого чернить, но падре Силверио — совсем не то, что надо. Он очень добр, конечно, полон всяческих добродетелей, но у него нет… как бы это сказать… нет подхода! Исповедь для него — скучная обязанность. Он спрашивает катехизис, потом проверяет менину Амелию по заповедям… Но поймите, сеньора! Ясно же, что девушка не крадет, не убивает, не желает жены ближнего своего! Такая исповедь ничего ей не дает; тут нужен духовник построже, который способен ей сказать: «Ни шагу далее!» — и чтобы она не смела ничего возразить. У этой девушки слабая душа; как и большинство женщин, она не может управлять собою. Ей нужен настоящий духовный пастырь, который показывал бы ей путь железной указкой, который принудил бы ее к повиновению, кому она поверила бы все без утайки, кого бы она боялась! Вот каким должен быть ее духовник.

— Вы, сеньор настоятель, лучше всех подходите. …

Амаро скромно улыбнулся.

— Не отрицаю. Я бы сумел направить ее по верному пути. Я ценю ее мать; я знаю, что Амелия хорошая девушка и достойна милости Бога. В каждой беседе с нею я стараюсь давать ей добрые советы, делаю все, что в моих силах… Но вы и сами понимаете, милая сеньора, что есть вещи, о которых неудобно говорить в гостиной, когда кругом полно народа… Только в исповедальне чувствуешь себя свободно. Именно этого мне и не хватает: возможности потолковать с нею наедине. С другой стороны, не могу же я прямо так и сказать: «Отныне, менина Амелия, вы должны исповедоваться у меня!» В этом отношении я чрезвычайно щепетилен…

— Но это скажу ей я, сеньор падре Амаро! Я ей скажу!

— Вы сделаете доброе дело! Вы поможете спасению этой души! Если девушка вручит мне свою совесть, тогда можно будет сказать: конец всем препятствиям, мы вывели ее на благой путь. Когда вы думаете говорить с ней, дона Жозефа?

Дона Жозефа считала, что откладывать было бы грешно, и вызвалась поговорить с Амелией сегодня же вечером.

— Нет, это не годится, дона Жозефа. Сегодня день визитов, соболезнований… Там непременно будет и конторщик…

— Какой кошмар, сеньор настоятель! Неужто я и другие дамы должны будем сидеть целый вечер в одной комнате, под одной кровлей с этим безбожником?

— Придется. Ведь он пока считается как бы членом семьи… И вот еще что, дона Жозефа: и вы, и дона Мария, и милые сестры Гансозо — пример добродетели. Но не будем гордиться своими добродетелями, иначе мы рискуем лишиться их лучших плодов. Смирение, столь угодное Богу, велит нам общаться иногда и с дурными людьми, так же как порой высокородному фидалго приходится стоять рядом с простым пахарем… Мы как бы говорим: «Я превосхожу тебя добродетелью, но по сравнению с тем, чего ждет от нас небесный отец, как знать? Может быть, я так же грешен, как ты!» Вот это-то смирение души и есть лучший дар, какой мы можем принести Иисусу.

Дона Жозефа внимала ему с восторженным умилением.

— Ох, сеньор настоятель, вас послушать — для души спасительно!

Амаро поклонился.

— Иногда господь, по своей неизреченной милости, внушает мне справедливые суждения… Ну что ж, милая сеньора, не хочу вам более докучать. Значит, решено: вы поговорите с девушкой завтра; и, если, как следует ожидать, она согласится следовать моим советам, приведите ее ко мне в собор в субботу, к восьми часам. И говорите с ней посуровей, дона Жозефа!

— Предоставьте это мне, сеньор настоятель! Не хотите ли попробовать моего мармеладу?

— Попробую, — сказал Амаро, выбирая пастилку и с достоинством вонзая в нее зубы.

— Это айвовая, из урожая доны Марии. У меня получилось лучше, чем у милейших Гансозо.

— Так прощайте, дона Жозефа… Да, кстати, что думает об этой истории с конторщиком каноник?

— Мой братец?

В эту минуту внизу отчаянно зазвенел дверной колокольчик.

— Это он! — сказала дона Жозефа. — Чем-то недоволен!

Каноник вернулся из своего поместья в страшном гневе на управляющего, на сельского старосту, на правительство и на развращенность всего рода людского. С его огорода украли часть урожая зеленого лука. От злости у него спирало дух в груди, и он облегчал душу тем, что с наслаждением повторял имя нечистого.

— Право, братец, ведь это грех! — не вытерпела наконец дона Жозефа, убоясь божьей кары.

— Э, сестрица, прибереги свое чистоплюйство для великого поста! Хочу чертыхаться и буду! Я так и сказал управляющему: как услышишь шаги в огороде, заряжай ружье и пали!

— Никакого уважения к собственности… — посочувствовал Амаро.

— Ни к чему нет уважения! — кипятился каноник. — Я молодел при одном взгляде на этот лучок! И вот вам! По-моему, это святотатство и больше ничего!.. Гнусное святотатство!

Каноник говорил это с искренним убеждением. Покража его зеленого лука, лучка, принадлежавшего сеньору канонику, казалась ему не меньшим кощунством, чем похищение священных сосудов из собора.

— Мало страха божьего, мало веры… — вздохнула дона Жозефа.

— Да не веры! — вскипел каноник, окончательно выйдя из себя. — Полицейских мало, вот что!

Затем, повернувшись к Амаро, спросил:

— Сегодня похороны, верно? Тоже еще комиссия! Принеси мне, сестра, смену чистого белья и башмаки с пряжками!

Падре Амаро, возвращенный к той же неотвязной мысли, снова завел речь о своем.

— Мы как раз говорили об этой истории с Жоаном Эдуардо, о его заметке.

— Еще одно свинство! — закричал каноник. — Видели что-нибудь подобное? Кругом бандиты, одни бандиты!.. — И, скрестив руки, он устремил выпученные глаза в пространство, как бы созерцая легионы чудовищ, расползшихся по всему свету и нагло подрывающих репутацию священнослужителей, заветы католической церкви, честь семейных домов и неприкосновенность его грядок с молодым луком.

Уходя, падре Амаро еще раз напомнил доне Жозефе, провожавшей его до лестницы:

— Итак, сегодня, в поминальный день, не будем ничего предпринимать. Вы поговорите с девочкой завтра, а в субботу я жду вас с нею в соборе. Постарайтесь ее убедить, дона Жозефа, постарайтесь спасти эту душу. Помните: Бог смотрит на вас с вышины. И пожестче с ней, пожестче!.. А наш дорогой каноник потолкует с Сан-Жоанейрой.

— Будьте покойны, сеньор настоятель. Я крестная. Хочет она там или не хочет, а я наставлю ее на путь истинный…

— Аминь, — заключил падре Амаро.

В тот вечер дона Жозефа действительно ничего не предпринимала. На улице Милосердия царил траур. Все собрались в нижнем зальце, скупо освещенном одинокой свечой под темно-зеленым колпачком. Сан-Жоанейра и Амелия, в черных платьях, сидели на канапе, печально понурившись; приятельницы Сан-Жоанейры, в глубоком трауре, блюли скорбную неподвижность на стульях, расставленных вдоль стен. Время от времени слышалось тихое перешептывание, из угла доносился чей-то вздох. Либаниньо или Артур Коусейро изредка вставали и на цыпочках пробирались к столу, чтобы снять нагар со свечи. Дона Мария де Асунсан, мучимая своим насморком, плаксиво сморкалась в платок. За окном раздавался стук деревянных подошв о плиты мостовой, да часы на Богадельне отбивали каждую четверть часа.