Ричард Олдингтон - Прощайте, воспоминания: сборник

— Не везет мне. Никогда у меня не было возможности выдвинуться, — постоянно жаловался он жене. И жизнь была тяжкая, ох, какая тяжкая, приходилось пробивать себе дорогу одними мозгами да честностью.

Под «невезением» Гарольд разумел то, что ему к двадцать пятому дню рождения не поднесли хотя бы пятьдесят тысяч фунтов, а жизнь свою считал тяжкой, ибо вынужден был работать. Да и заработки были не такие уж блестящие, даже по понятиям того довоенного времени. И ограниченность его доходов сильно угнетала Гарольда. Эстер — та имела все, чего может пожелать женщина: семейный очаг и ребенка, кучу работы по хозяйству (а при этом широкую возможность развивать свой мозг, изощряясь в экономии) и, наконец, радость каждый вечер встречать вернувшегося с работы идеального супруга. Но при всем том — удивительное дело! — Гарольд замечал в ней какое-то недовольство, даже раздражение. Она жаловалась, что ни с кем не встречается, почти не бывает там, где ей хочется, и когда муж возвращался домой, она встречала его иногда как-то вяло, без всякого воодушевления. Это бывало особенно неприятно Гарольду, когда он приходил из конторы усталый и чем-нибудь расстроенный.

Однажды вечером, когда над городом висел первый настоящий осенний туман, а от Гарольда ускользнул богатый клиент, за которым он усиленно охотился, Гарольд пришел домой очень утомленный и в полном унынии. В подземке яблоку негде было упасть — люди спешили укрыться здесь от тумана, — и Гарольду пришлось всю дорогу ехать стоя, несмотря на его визитку, цилиндр и аккуратнейшим образом свернутый зонт. Огни на станции в этот день горели как-то тускло, дрожащим желтым светом, уличные фонари едва мерцали, и аристократический квартал с шестью теннисными кортами, в котором жил Гарольд, был погружен в темноту, словно какая-нибудь убогая деревушка. Приходилось пробираться ощупью от одного едва мигающего фонаря к другому, и какой-то грубиян чуть не сшиб Гарольда с ног, а вместо того, чтобы извиниться, посоветовал ему «хорошенько протереть свои гляделки».

Туман имел привкус серы и, проникая в легкие, казалось, был полон песка, вызывавшего кашель. Подобрав в темноте с земли свой цилиндр и зонт, Гарольд ощупью убедился, что они покрыты липкой грязью. От раздражения хотелось топать ногами: он поставил себе за правило всегда быть тщательно одетым и не выносил малейшей неопрятности.

Туман, видимо, плохо действовал и на нервы Эстер. В то время, когда ключ Гарольда заскрипел в замке и через секунду последовал неизменный отклик: «А где же мой котеночек?» (это относилось к жене), Эстер лежала в спальне на кровати, чуть не плача от тоски и скуки. Она вскочила, припудрила лицо и сошла вниз в состоянии такой неодолимой апатии, что никак не смогла изобразить веселое оживление и радостно приветствовать мужа. А в доме Формби-Пэтта считалось великим грехом, если Эстер не встречала дорогого супруга счастливой улыбкой, ожидая его в гостиной у пылающего камина, где на решетке уже уютно грелись его домашние туфли.

Гарольд чрезвычайно ценил семейные радости и решительно требовал от своей подруги жизни причитающуюся ему полную меру этих радостей. Чувствуя себя виноватой, Эстер все же довольно храбро вошла в маленькую гостиную, загроможденную ее роялем. Вопреки очевидности, она еще надеялась на чудо: авось Гарольд сегодня отличился даже больше, чем всегда, и пришел домой в прекрасном настроении (что, к слову сказать, бывало очень редко). Но с первого же взгляда ей стало ясно, что она ошиблась. Гарольд стоял у камина, где его, увы, не ждали сегодня нагретые туфли, а за решеткой дымились только что наспех подброшенные уголья, и безмолвно созерцал целую коллекцию дрянных и никому не нужных безделушек, которыми по его настоянию была «украшена» каминная полка. Подстриженные рыжие усики свисали в углах недовольно поджатых губ, глаза были сердито прищурены. Всегда до блеска вычищенные ботинки, гетры и даже брюки с безупречно заглаженными складками были забрызганы грязью.

Когда Эстер вошла, он даже не посмотрел на нее и попробовал уклониться от обычного механического поцелуя, хотя она изо всех сил старалась, чтобы поцелуй на сей раз был не таким механическим. Затем она подала требуемую реплику, столь же неизменную, как его оклик из прихожей: «А где же мой котеночек?»

— Ну, как у тебя прошел день, милый? Надеюсь, ты не очень устал?

Но сегодня Гарольд отступил от повседневной комедии, в которой обязательно соблюдались все формы притворно-сентиментальной нежности, хотя в действительности нежность давно сменилась у Эстер робкой покорностью, а у него — деспотизмом.

— Почему камин не растоплен как следует? — сказал Гарольд.

Столь знакомый ей тон этого упрека, раздраженный и не допускающий возражений, заставил Эстер внутренне съежиться. Она ответила мужу с наружным спокойствием, под которым крылся малодушный страх. Ее саму удивляло это малодушие — до чего же ее угнетали вечные придирки и семейные сцены! Удивляло и собственное спокойствие — как быстро она привыкла к ним!

— Прости, дорогой. Энни, должно быть, вспомнила про камин только в последнюю минуту… А почему ты сегодня пришел так поздно?

— Поздно! — сердито фыркнул Гарольд. — А почему ты не можешь присмотреть за порядком в доме? Почему моих туфель нет на месте?

— Ах, про них я совсем забыла!

— Да, ты про них забыла. Хотел бы я знать, Эстер, почему ты всегда забываешь про эти знаки внимания и любви, которых каждый муж ждет от жены? Ведь я же не забываю ходить в контору и работать для тебя как вол целый день в любую погоду? А у тебя только и дела, что наводить порядок в доме да развлекаться, и все же ты не помнишь даже о том, что надо ставить мои туфли у огня. Ступай, принеси их.

Душевная грубость мужа коробила Эстер еще больше, чем его глупое, наивное тщеславие и мелочная придирчивость. Чего не сделаешь для любимого человека, который настолько деликатен, что не просит об этом! Но приторное сюсюканье Гарольда, так быстро сменявшееся жестокостью, вызывало в душе Эстер бессильное возмущение. Со слезами на глазах вернулась она в гостиную, неся стоптанные туфли мужа, как символ своего рабства. Она тешила свою раненую гордость мыслью, что презрение, скрытое в ее иронической покорности, ранит сильнее самого бурного протеста, — этим всегда оправдываются слабые люди.

Гарольд уселся в кресло и, сняв грязные башмаки и гетры, шевелил озябшими пальцами ног в измятых мокрых носках.

Эстер подала ему туфли:

— Вот они, дорогой!

Она надеялась, что подчеркнутая ирония в ее голосе пробудит в нем угрызения совести, но Гарольд вовсе не заметил иронии и проворчал:

— Подержи их над огнем, они холодные как лед. Хорошо же меня встречают в собственном доме, нечего сказать!.. Идти в эту погоду на Уэст-Энд в кино или театр немыслимо: туман такой, что ни зги не видать. И я думал уютно провести вечер у камина, а тут…