Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года. Рассказы

— Это рабы, строящие недалеко отсюда мою гробницу.

— Должно быть, так оно и есть, — пролепетал фаворит, ощупывая руками воздух, словно в поисках опоры.

Взгляд улыбающегося фараона все еще был направлен на бывшего ювелира, и вдруг старое, морщинистое лицо изменилось так, что напугало фаворита куда больше, чем стук и подземное пение. Фараон зашатался и под нарастающий шум ударов за стеной упал рядом с саркофагом.

Сначала бывший ювелир решил, что на фараона плохо подействовал насыщенный бальзамом воздух, но вскоре понял, что недуг, сваливший фараона, гораздо серьезнее.

И вот он лежит на широком ложе, беспомощный, как ребенок, скрестив руки на груди. Его семья стоит на коленях у ложа. Впереди — наследник престола, толстый, угрюмый пятидесятилетний мужчина, похожий на деда. Чуть подальше — жрецы, бормочущие заклинания. У изголовья — главный держатель веера и три врача, все еще не смеющие произнести смертный приговор. Умирающий послушно повторяет молитвы за главным жрецом. Его глаза большей частью закрыты, иногда он пытается отыскать своего любимца, стоящего где-то сзади, уже почти отверженного. Мирская оболочка божественного фараона вот-вот должна стать добычей демона смерти.

В полночь фараон попросил присутствующих оставить его наедине с другом, что было сделано весьма неохотно. Когда зал опустел, фараон взял фаворита за руку и заговорил громче, чем тот мог предполагать:

— Ты не должен оставаться при дворе, дружище. Тень, которую набросит на дворец моя смерть, наверняка обернется для тебя немилостью и преследованиями. Ты не будешь жить в нужде. Согласно тайному завещанию, ты получишь больше золота, чем потребуется тебе до конца твоих дней. Вспоминай обо мне все те годы, которые ты еще проживешь. Твое присутствие придавало мне силы жить и умереть, не изменив великой правде. Как хорошо иметь друга, разделяющего твои мысли!

— Не говори так много, мой великий властелин и друг, — сказал бывший ювелир, по лицу которого текли слезы. — Надеюсь, что и я вскоре последую за тобой. Много золота мне не нужно, да и ремесло свое я давно забыл…

— А еще, — продолжал фараон, — не забудь того, что мы говорили о богах, и научи всему этому своих детей или внуков, чтобы не погибла великая тайна фараона…

— Я так и сделаю, — пообещал фаворит, — если они будут достаточно умны, храбры и не болтливы…

Фараон откинулся на подушку, и голос его стал слабее:

— Именно об этом я и подумал… Поклянись никому не рассказывать, что фараон, который завтра умрет, был закоренелым вероотступником.

— Клянусь!

— Что он не верил в богов и в свое божественное происхождение, в то, во что верят все и во что так трудно было не верить, — прошептал фараон едва слышно. — Так нужно для блага моей династии… Никому не говори, что я не считал себя богом…

Он замолчал. Он лежал совершенно неподвижно, и фаворит подумал, что он уже умер. Но нет, фараон еще дышал. Прижавшись ртом к самому уху старика, бывший ювелир прошептал:

— Мне тем легче будет молчать, о повелитель, что я всегда считал тебя богом и буду считать тебя богом до конца своих дней. Ра и Пта я не знаю, нам, людям, совершенно безразлично, существуют они или нет, но тебя я знаю, тебя я видел. Не бойся смерти, ты — бог, ты… — Подавленные рыдания мешали ему говорить.

Помутившийся взгляд фараона, не видя, остановился на лице друга. И когда фаворит встал, чтобы возвестить придворным смерть фараона, он так и не знал, выражал ли этот взгляд благодарность или глубокое разочарование.

Вьюнок обвивал планки проволочного курятника. Каждый год на вьюнке распускались четыре маленьких цветка, белые скромные чашечки, а иногда распускался только один. Время от времени какая-нибудь курица клевала листья вьюнка, яростно взлетая вверх, дважды или трижды, а потом стояла на земле с гордостью во взгляде, с зеленью в клюве. Во дворе были еще коты. Дом значил для одинокого цветка очень мало. Все остальное было его миром — куры, а также коты, высокомерно ходившие мимо курятника или точившие когти о столб, и деревья, и цветы. Все, что его окружало, цветок очень любил и, грациозно танцуя на ветру, старался не упустить ничего из виду, уделяя столько же внимания травинкам, пушинкам и камешкам, сколько куры — червякам и зернышкам ячменя. Это был его крохотный мир, где ему ничто не грозило. Люди казались тенями, а тени цветов не срывают. Он был переполнен любовью к этому совершенно обычному саду и достаточно крепко прижимался к планке, чтобы не опасаться всерьез даже самого сильного ветра.

В тот полдень было настолько жарко, что коты не решались лежать под лучами солнца. Вьюнок уютно висел, глядя на землю. Куры сидели в вырытых ими ямках. Все затихло, даже птицы молчали; казалось, настала ночь, душная ночь, похожая на густую тень жарко натопленной печи. Только было светло. С наступлением темноты прохладней не стало. Зашуршало в соснах — тишина как бы пыталась найти последний приют в саду. Шуршание сменилось громом, гром — безобразным звуком, который издал ветер, сорвавший цветы с яблони и сломавший ветку.

Оперение на курах трепетало, как старинный веер возле губ вздыхающей женщины, и куриные перья носились по воздуху среди пуха и листьев. На все это вьюнок смотрел безучастно. Затем его вдруг рывком подняло кверху и он увидел небо. Он испуганно отвернулся и не узнал своего сада, такое там творилось. Маленькие птички, казалось, падали с высоты. Среди ломавшихся веток метались белки, скакали с одной наклонившейся сосны на другую. По саду пронесся кот с пушистым хвостом, внезапно остановился и помчался обратно. Сверкали молнии, высоко в небе кричали большие птицы, застигнутые вихрем. Содрогаясь всем своим тонким стеблем, вьюнок смотрел во все глаза. Происходили огромные изменения: в саду появился новый повелитель, незнакомый, не похожий на легкий привычный летний ветерок. Куры замерли в своих ямках, словно сидели на яйцах. Стало еще темнее, и в небе загорелись желтые вилы. Повелитель ударил по крыше дома, разбил окна, взметнул вверх занавески. Лес за садом был похож на бурное море, а в саду толстые ветки падали на кусты и грядки, вслед за ними летели обломки беседки. На крышу курятника легла большая сосна, но ничего не сломала. Ураган, пролетев над курятником, заставил гудеть проволоку и трещать деревянные планки. Над садом кружился хоровод из листьев, сосновых иголок, мелких веток, птичек, перьев и бумажек.

Тут цветок вьюнка отделился от стебля. Только теперь вьюнок ощутил страх. Черепица с соседних домов разбивалась в саду на кусочки. И курятника не было больше, куры бегали взад и вперед, натыкаясь то на котов, то на толстые ветви. Из этого ужаса, из разоренного сада вьюнок все же спасся. Ветер нес его с бешеной скоростью вверх, и чем выше он поднимался, тем сильнее завладевали им отвратительные тучи. Этой белой песчинке пришлось встретиться лицом к лицу с темной клокочущей массой, всего за минуту захватившей все, от края соседнего леса до края знакомого мира. Тучи были толстыми, рыхлыми, полными ярости и послушания. Еще выше поднялся он, и тучи расступились. Что ж оказалось над ними? Опять тучи, тучи, столь же быстрые и одержимые. Эти чудовища с торчащими по краям зубами поглощали желтые вспышки, как будто вновь и вновь пронзавшие их лучи молний служили им питанием.