Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года. Рассказы

Так или иначе, но за последний год Пурстампер-старший все больше приходил к убеждению, что национал-социалистское движение в Нидерландах имеет преходящее, ничтожное значение, и, учитывая обстановку, упрекал немцев за то, что они превратили энседовцев в своих холуев, а то и осмеливался высказываться против гитлеровцев; в конце концов, у него многолетний партийный стаж, и номер его партийной карточки всего из трех цифр, а в мае 1940-го он сидел в тюрьме, и, по его словам, во время допроса у него на лице не дрогнул ни один мускул. Да и вообще имеет смысл относиться к немцам критически и держаться подальше на случай, если окажется, что их дело дрянь, что, увы, не исключено.

Отец Кееса, все еще активный член НСД и правая рука кринглейдера, который ценил его советы на вес золота, стал теперь очень осторожным. Он редко щеголяет в своем мундире, а фашистскую газету разносит и сует в почтовые ящики ранним утром, чтобы никто не уличил его в том, что он оказывает мофам такие унизительные услуги. Он, разумеется, считает себя нацистом и не отрекается от этого, но не следует зря раздражать людей и мозолить им глаза у дверей их домов. А об этих людях, которых не стоило раздражать, старший Пурстампер говорил то как о будущих судьях и вершителях «возмездия», то как о «большевиках», которым место в застенках гестапо и на которых пулю и то жалко. Кеес понимал все это лишь очень приблизительно.

Выйдя из аптеки, он бросил беглый взгляд на выставленные за стеклом пестрые агитационные плакаты: на одном, стилизованном под семнадцатый век, был изображен адмирал де Руйтер [23] Национальный герой Нидерландов (1607–1676). В 1672 г. разбил англо-французский флот в битве при Солбее. и его флот, на другом — карикатурный Джон Буль набивал себе шишки, стукаясь лбом об Атлантический вал. Внимание Кееса привлекла одна карточка в витрине магазина. Отец его был не только аптекарем, но и фотографом и временно склонялся ко второй профессии больше, чем к первой. Витрина носила ярко выраженный партийный характер: фотоснимки разнокалиберных деятелей нацистской партии, энседовцы в форме, голландские эсэсовцы, немецкие моряки в компании с голландскими, у которых, впрочем, были совсем не голландские лица, юные штурмовики и штурмовички, смены караулов и парады, ландтаги и тому подобное.

Задумчиво оглядев витрину, Кеес вернулся в аптеку, отдернул в сторону красную занавеску, взял маленькую карточку и засунул ее в карман пиджака. Нахлобучив на глаза фуражку, он зашагал по улице.

Безотчетно обойдя стороной церковную площадь, где прогуливались парни его возраста, Кеес в противовес их развинченной походке двинулся, по-военному отчеканивая шаг и распрямив плечи, кратчайшим путем к реке. И почему только их до сих пор не забрили! Сам он имел официальное освобождение — был занят полезным для немцев делом, служил у архитектора, а сколько бездельников шляются по улицам, не боясь, что при облаве их заберут, как бродяг; шли бы хоть в AD [24] Arbeitsdienst (нем.) — место для отбывания принудительных работ в зоне оккупированных гитлеровцами стран. , так нет, предпочитают бить баклуши и ошиваться на черном рынке и в глухих переулках. Почти наполовину городок их окружают леса и поля, но все-таки он скорее речной как по внешнему своему виду, так и по характеру молодых обитателей. Местные парни — рослые, шумные; если б дело дошло до конкретных действий, они были бы скорее морскими, чем лесными гезами, хотя пока что они только тем и походят на моряков, что плюют на все и вся, да еще жаргон заимствовали у матросов речного судоходства. Самые ловкие, но также и самые ленивые шли не в лес, а к реке, где можно было испытать острые ощущения, плавать, управлять рулем, плыть под парусом по каналам или же жариться на солнце на дамбе среди пасущихся коров и коз. Рубахи у них всегда грязные, навыпуск, брюки висят мешком, ноги босые — все это живо вызывало представление о речном береге или о маленьких деревушках на реке, охотно посещаемых туристами, таких, например, как Лодсрехт. Кое-как одетая, с длинными засаленными волосами, вылезала эта голь, словно из трюма, из всяких прибрежных закоулков и исчезала в глухих, темных, безымянных улочках городка; когда состоятельные люди, эвакуированные из Германии, спрашивали у них дорогу, они подносили пальцы к своим фуражкам (обычно белым, чаще грязным) и ухаживали за девчонками, которые в этом городишке еще не были испорчены работой на фабриках. Безусловно, каждый четвертый из этих парней, размышлял Кеес, состоял в местной группе Сопротивления, причем, как правило, один не знал про другого. Конечно, много молодежи отправлено на работы в Германию — на самом деле отправлено было не так много, как думал Кеес Пурстампер, — но все-таки их еще порядочно осталось. Партизаны (между прочим, лес вокруг города еще ни разу не прочесан солдатами) занимаются подрывной деятельностью почти открыто, так что это бросается в глаза, когда ходишь по городу. Кеес их всех ненавидел и радовался, когда немецкие солдаты устраивали облавы в тех местах, где он встречал таких парней.

Добравшись до дамбы, где навстречу ему по мосту катили на велосипедах крестьяне, он облегченно вздохнул. Третьим велосипедистом была Мария Бовенкамп, которую он сразу узнал по красной косынке. Он преградил ей дорогу, и она соскочила с седла, но узнала его, только когда он, избегая толчеи, пошел рядом с ней, ведя ее велосипед за руль. В другой руке он держал фуражку, вечерний ветерок теребил его длинные каштановые волосы; опьяняясь собственными словами, он нес всякую околесицу, по временам поглядывая на Марию, но не видя ее. На вопрос, свободна ли она сегодня вечером, она ответила, что должна выполнить кой-какие поручения, и тогда он предложил ей встретиться позднее, соврав, что раньше все равно занят и поэтому проводить ее до города не может. Они остановились у высокой стены речной дамбы, а наверху, прислонясь к перилам, стояли матросы и городские парни. Он поспешно условился встретиться с Марией в девять вечера у трамвайной остановки возле леса, отдал ей велосипед, и только она вскочила в седло, как со стены полетело вниз оскорбление, которое он так боялся услышать. «Предатель!» — прокричали хором три-четыре голоса, остальные же громко и презрительно захохотали и заулюлюкали. Мария свернула в круто спускавшуюся вниз боковую улочку, а Кеес, пунцовый, как рак, пошел вдоль набережной в направлении нижнего шлюза, терзаемый отчаянным желанием вернуться и как следует огреть этих олухов. «Сбить бы кого-нибудь с ног, — думал он, — или выдать полиции всю банду, всех этих проклятых большевиков. Надо позвонить в гестапо». Но он этого не сделал и пошел дальше.

Он предпочел держаться окраины. Если Мария не придет на свидание, значит, она слышала насмешки, которые неслись ему вслед; сколько девушек уже считали его предателем, сколько раз оставляли его с носом! Он лениво брел мимо домиков рабочих, стоявших на топком грунте, мимо вилл, окруженных садами, в которых сосны как бы являли собой передний край леса. Размышляя, Кеес порой даже спрашивал себя, а может, он и впрямь предатель? На собраниях энседовцев их маленького округа в первые дни после капитуляции, когда, как говорили, даже сами немцы обвиняли НСД в предательстве, они смело смотрели в глаза этому обвинению; они не боялись дискуссии с противником (воображаемым), считавшим их предателями, теоретически допуская возможность, что эта оскорбительная кличка имеет право на существование. Все сомнения разрешил в своем заключительном выступлении кринглейдер, которого предварительно накачали в штабе. Все зависит от того, сказал он, что подразумевать под словом «родина». Если понимать страну как родную почву, то член НСД не может быть предателем, потому что это движение борется за чистоту крови и за национальную почву, что наглядно выражено красно-черным знаменем. Цель НСД — добиться процветания родины, сделать ее жителей зажиточными и счастливыми, а сохранит ли она самостоятельность или станет частью германского жизненного пространства и будет управляться как область или провинция немецкого рейха, — не играет роли. Тот, кто подменяет понятие родины понятием государства, может, конечно, в какой-то мере считать их «изменниками родины», но это следует понимать в смысле «государственный изменник», вроде Вильгельма Оранского, Кромвеля и других крупных реформаторов, которые всегда были государственными, политическими преступниками. Эти знаменитые исторические деятели видели, что их государство не на должной высоте, и хотели его перестроить или на худой конец разрушить. Но это не имело никакого отношения к родине как конкретной земле с ее грунтом, наносной почвой, с ее песками, речной глиной…