Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года. Рассказы

— Если тебе так приспичило сцепиться с энседовцем, — сказал Мертене, — вступай в УГ. Там ты по крайней мере хоть пользу принесешь.

— Я этого от тебя никогда не ожидал, — заговорил Кохэн твердым, дружелюбным тоном, как мужчина с мужчиной. — Ты просто не подумал, когда сказал насчет тайника. Что касается меня, то я все простил и позабыл, но обещай нам, что ты отложишь свою месть до того времени, когда уже не будешь жить в Хундерике. Думаю, что и все остальные со мной согласны.

Остальные пробормотали что-то вроде «конечно» и «все в порядке» и, окружив Яна, по очереди жали ему в знак примирения руку. Ян ин'т Фелдт отвечал веселыми рукопожатиями, сказав:

— Ладно, пусть будет по-вашему.

— Ну вот и отлично, — сказал Кохэн с наигранным оживлением. — А теперь, ребята, пора спать, от всей этой болтовни я страшно устал. Который час?

Было уже четверть двенадцатого, и Грикспоора заторопили идти на пост, но он сказал, что не уйдет, пока Мертенс не закончит рассказ о приключениях Эскенса. Мертенс не заставил себя долго просить.

— На чем я остановился?

— Он опять открыл рояль, — сказал Ван Ваверен.

— Ну так вот. Все было в порядке. Инструмент и карточки лежали там, где он их оставил, и он успел переложить их в карман. А потом он решил, что мофы и девки могли на своей вечеринке расстроить рояль, и давай его опять настраивать. Расстроен-то, собственно, рояль не был, но лопнули две струны, и ему надо было съездить за струнами домой, потому что при себе у него их не было — ну прямо никак не мог он развязаться с этими мофами, — и только хотел он сложить свои вещички и поехать за струнами, как в соседней комнате зазвонил телефон. Он стал подслушивать, ударяя по временам по клавишам, как будто ему надо было еще что-то проверить. «Пурстампер? — услыхал он другой голос, не тот, что накануне. — Ах так. — Потом опять: — Ах так, — а потом: — Я все устрою… господин Пурстампер. Как, вы сказали, его зовут? Мертенс? Хорошо. Спасибо за информацию». Вначале Эскенс растерялся, он не был уверен, что слышал фамилию «Мертенс», а не «Эскенс». Он, конечно, боялся главным образом за карточки…

— Еще бы! — сказал Кохэн.

— …но потом решил, что речь шла все-таки о Мертенсе, помчался с этой новостью в карточное бюро, потом домой за струнами, потом опять на виллу. Он был еще не совсем уверен, что по телефону говорили не о нем, ведь по имени его знал только тот моф, который накануне привез его на виллу унтерштурмфюрера. Хотя, с другой стороны, если бы Пурстампер говорил о нем, он бы непременно сказал, что Эскенс настройщик, и тогда бы они запросто перешли из одной комнаты в другую, где он все еще бренчал на рояле, и его бы сцапали. Но раз они этого не сделали, значит, он спасен. Вы видите, какое счастливое совпадение. Не подслушай он первого телефонного разговора, он бы не оставил в рояле карточки. Если бы на другой день он приехал на виллу часом раньше или часом позже, болтаться бы мне на виселице. Конечно, схватить меня в конторе им было бы нелегко, но об этом я вам ничего не скажу, а дома я уже давно не ночевал, и все же мне грозила серьезная опасность.

— Чего я никак не могу понять, — сказал Грикепоор, — так это почему Пурстампер звонил им только на другой день.

— Сейчас объясню. Потому что у него был ужасный понос и он лежал в постели.

— Ах вот в чем дело, — сказал Кохэн.

— Пурстампер труслив, как заяц, это все знают, и получить под нос мой пистолет — это было для него чересчур. Сразу-то он меня вряд ли узнал, но когда я явился к нему в аптеку, до него дошло, и тут он еще больше напугался. Что бы ни было, но он пришел к убеждению, что все, что с ним произошло, дело нешуточное; всю ночь напролет он только о том и говорил, бегал непрестанно в уборную, а оттуда к телефону и наконец почувствовал себя таким больным и разбитым, что еле доплелся до постели. За ночь он, видимо, выпил весь имевшийся у них в аптеке запас желудочных капель. Об этом мы знаем — только, чур, держать язык за зубами — от доктора.

— Но ведь могла бы позвонить его жена, — сказал Грикспоор, — подумаешь, какая государственная тайна!

— Могла бы, конечно, но на сей счет спросите его самого. Я так думаю, что, пока он страдал поносом, он слишком боялся, чтобы что-нибудь предпринимать. Боялся, что, его пристрелят, если он меня выдаст. Ну а когда понос прошел, он сразу почувствовал себя на коне.

— Так что своей жизнью, — сказал Кохэн, зевая и весь до кончика носа побелев от боли в желудке, — ты обязан двоим — самому трусливому и самому храброму во всем Доорнвейке.

— Эскенс ни перед чем не остановится, это всем известно, — сказал Грикспоор, спускаясь в убежище за своей курткой, которая лежала среди прочей одежды, приготовленной, чтобы в случае ночной тревоги исчезнуть под землей вместе с ее владельцами.

— Маленький тигр, — улыбаясь, сказал Мертенс.

На другой день Бовенкамп опять поехал к пастору. Он считал, что поведение Марии обусловлено психическими отклонениями, связанными с беременностью, лишь в очень незначительной степени, так что практически ими можно было пренебречь, да и, по правде говоря, о таких вещах только в книгах пишут или же в газетах прежнего времени, когда в них еще было что читать, под рубрикой: «Вопросы права и морали»; а в общем-то, Мария была вполне в здравом уме. Она порвала с Яном ин'т. Фелдтом и вскоре начала встречаться с молодым Пурстампером, и вот теперь, когда она забеременела, если только хоть это правда, Бовенкамп не знал, чему верить, она предпочитает второго ухажера, а Ян ин'т Фелдт ей осточертел. И над этим, думал Бовенкамп, стоило поразмыслить: вообще-то Ян ин'т Фелдт ему самому давно осточертел. Фермер почти половину ночи совещался с женой и пришел наконец к выводу, что не так уж плохо, если Мария выйдет замуж за Кееса Пурстампера, будущего архитектора. К тому же его отец зарабатывал на черном рынке большие деньги, он слышал об этом от крестьян, что живут по другую сторону канала. И потом поговаривали, что его младший брат, как только окончит школу, станет бургомистром. Плохо, конечно, что в этой семейке все как один фашисты. Да на что они ему сдались, после того как Мария выйдет замуж? Плевал он на них, разве только изредка будет вместе с Дирке навещать внучат. Ну пусть они энседовцы, прохвосты, но они все же люди, сотворенные богом, и даже их политические проступки и те от бога, да и кто может сказать, на чьей в конечном счете стороне правда. Но он, Бовенкамп, все равно будет их проклинать до последнего вздоха, хотя, согласно божьим и человеческим законам, вполне возможно, что он неправ, проклиная их. И потом, кто знает, проиграет Германия эту войну или нет! Оптимистические прогнозы на сей счет в Хундерике делал преимущественно работник Геерт, которого фермер считал недалеким парнем, каким Геерт, по всей вероятности, и был. За обеденным столом он все время сбивчиво пересказывал радионовости и повторял: «чудо сотворится», «никак не дождусь его»; именно поэтому мысль о возможной победе Германии стала казаться Бовенкампу не только логически обоснованной, но и приятной, как передышка после утомительной ежедневной болтовни, которую ему приходилось выслушивать из уст собственного батрака, да к тому же придурковатого.