Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года. Рассказы

И вдруг неожиданно для всех выступил с безумным предложением Кохэн. Ян не единственный, кого тянет в Амстердам, сказал он, менеер Схюлтс, их общий благодетель и тюремщик, держит их в ежовых рукавицах: ни одного дня в Мокуме, ни часика на Даме, ничего он им не позволяет, ровным счетом ничего, но он, Кохэн, готов послать все к черту, лишь бы вылезть из своей норы на денек-другой; так как у него в Амстердаме полно знакомых, то он, вполне возможно, сумеет пристроить где-нибудь и Яна ин'т Фелдта. Опасность ему не грозит, он — Ван Дейк, амстердамский маклер, проживающий там-то и там-то. Конечно, удостоверение личности у него неважнецкое, это факт, только на подтирку и годится, но какому же идиоту из СД или из ландвахта придет в голову подозревать такого человека, как он, по своей арийской внешности не уступающего самому Гитлеру и уже давно вышедшего из возраста, когда берут на принудительные работы. Итак, с воодушевлением воскликнул Кохэн, на следующее утро они как можно раньше осуществят план Яна ин'т Фелдта! Завтра пятница, а Схюлтс был у них сегодня утром и сказал, что теперь приедет в понедельник. Так что до воскресного вечера у Кохэна в запасе целых два восхитительных дня, а если Бовенкамп не проболтается, Схюлтс ни о чем и не узнает.

Вчетвером отправились они к фермеру, чтобы посвятить его в свои намерения. Он полностью с ними во всем согласился, что объяснялось его безразличием к таким вещам. Обрадованный, что избавится от Яна, Бовенкамп обещал не говорить Схюлтсу ни слова. Дирке тоже пришла в хорошее расположение духа и отдала Яну поношенный костюм ее сына, несшего у оккупантов трудовую повинность. Что касается Кохэна, то он был на седьмом небе от счастья, и, рассказывая им, как он проведет в божественном Амстердаме целых два дня, он впервые вызвал в Хундерике взрыв искреннего смеха описанием кукольника на Даме, который безнаказанно стреляет в мофов.

За чаем их угостили пирогом, густо намазали маслом ломти хлеба — порция на двоих — и завернули их в бумагу; в амбаре в тот вечер шло такое буйное веселье, что о карауле на дамбе никто и не подумал. Единственный, кто вел себя тихо, был Ян ин'т Фелдт, и ему сочувствовали; хоть он и избавлялся от Марии, все же его будущее не сулило ничего приятного. Чтобы его утешить, они предсказывали ему в Амстердаме новые победы над девушками. Не отрицая такой возможности, он все же сидел с мрачным видом, бессмысленно глядя перед собой, и никто не удивился, когда в половине двенадцатого, в самый разгар веселого смеха, острот и анекдотов о Гитлере, он заявил, что пойдет спать куда-нибудь в другое место. И он действительно ушел в конюшню к лошадям, которые по крайней мере хоть помалкивали.

После того как они немного поговорили о Яне ин'т Фелдте, Мертенс сказал, что отныне каждому из них придется дольше дежурить: по восьми часов вместо прежних шести. Но это, добавил Мертенс, единственный ущерб, который им принесет уход Яна. И ему никто не возразил.

Выйдя во двор, Ян ин'т Фелдт остановился, оглядываясь по сторонам. Месяц, давно перешедший в свою вторую четверть, прятался за облаком, и молочный свет озарял двор, выделяя у всех трех видимых строений — амбара, конюшни и дома — одну лишь угрюмую черноту их силуэтов. В этом треугольнике Ян ин'т Фелдт постоял минут пять как завороженный. Опустив голову на грудь, он напряженно о чем-то думал. Потом наконец его невысокая коренастая фигура опять пришла в движение, он направился к конюшне. Вошел туда. Когда через некоторое время он вновь появился на дворе, на нем уже не было ни пиджака, ни брюк, а на ногах только носки. В амбар он не возвратился, не пошел и на канавку, где нелегальные справляли нужду, а, украдкой озираясь по сторонам, направился на цыпочках к гумну. Наружные двери были заперты; он даже не пытался открыть боковую, что вела в летнюю кухню. При теперешнем размахе преступности Бовенкамп боялся взломщиков больше, чем мофов. В последние дни в окрестностях было несколько случаев увода скотины прямо из хлева, а потому фермер стал на ночь запирать скот на гумне, что он обычно начинал делать месяца на полтора позднее. Но Ян ин'т Фелдт недаром в черные дни своей амстердамской жизни якшался с уголовниками, хоть и не принимал участия в кражах со взломом. Открыть низкую, полукруглую раму с наполовину разбитым стеклом ему стоило меньшего труда, чем протиснуться через нее в теплое гумно. Со стороны жилого флигеля дома залаяла собака, но он уже был внутри. Одной ногой он попал в навоз, да так, что его левый носок утонул в нем по самый верх; потом наткнулся на столб, к которому привязали скотину, нашел ощупью дорогу между двух пережевывавших жвачку коров к середине гумна и, не обращая никакого внимания на свой вонючий носок, прокрался к двери, которая вела в жилое помещение, оставив позади себя с правой стороны водопроводный кран, с левой — уборную. Вскоре он уже подымался на чердак, шаг за шагом, стараясь по возможности, чтобы не скрипели крутые ступеньки. На чердак выходили три двери: комнатенки Кохэна, сейчас пустовавшей, комнатки Марии и клетушки Янс. К этой последней он и направил свои шаги.

В половине восьмого утра он вместе с Кохэном переправился через реку. В руках у него был небольшой узелок, у Кохэна — папка, трость и переброшенный через плечо светло-желтый дождевик. Они были удивительно непохожи друг на друга; у Яна ин'т Фелдта не было не только шляпы, но даже фуражки или кепки, и он нередко поглядывал искоса на своего хорошо одетого спутника, такого же гонимого, как и все они, но имевшего вид миллионера, который отправляется в путешествие на своей собственной яхте (а не на этом вонючем пароме, который еле-еле тащится через реку), в собственной машине (а не на своих двоих) и перед которым повсюду угодливо склоняются люди, протягивающие лапу за еврейскими чаевыми, да-да, еврейскими чаевыми.

Необходимо установить истину — единственное, что воняло на пароме, был промокший в навозе носок Яна ин'т Фелдта, приклеившийся к его ноге и к башмаку; Кохэну был весьма неприятен этот запах. Не то чтоб он догадывался о происхождении вони, нет, он просто думал, что так пахнет от Яна, от него самого, и вспоминал, что в большей или меньшей степени так пахло от него всегда: Ян ин'т Фелдт мыться не любил и чистюлей не был. При других обстоятельствах Кохэн непременно придумал бы на эту тему какой-нибудь каламбур, а знай он, где Ян ин'т Фелдт со своим вонючим носком провел эту ночь, он бы сочинил массу шуточек и каламбуров, абсолютно непригодных для печати. Кохэн благодарил бога своих отцов за то, что он хоть на два дня увел его прочь от этой вони. Какое же это облегчение — избавиться на время от мужской компании из подобного сорта людишек: дурно пахнущих, с потеющими ногами, храпящих или орущих среди ночи, как Ван Ваверен: «Караул, кусают!» И это как раз в то мгновение, когда ты погружаешься в многообещающий эротический сон. Тьфу… тьфу… не говорите мне, господа, о тюрьмах и концлагерях; жизнь в подполье — вот где подлинная школа жизни, в духе Алкивиада и графа Августа фон Платен-Халлермюнде — «Хотел бы я свою свободу укрыть от света и людей», — подумаешь невидаль, пусть бы он вначале попробовал месяца на два уйти в подполье! Сколько мне стоит усилий, чтобы сдержаться и не набрасываться на этих мужланов с кулаками. Ну а сейчас я собираюсь денечка на два выйти из подполья и порезвиться в поле, а это кое-что значит. Кохэн находился в необычном для него веселом расположении духа. Это тоже задевало Яна ин'т Фелдта, который, не зная, где он проведет сегодняшнюю ночь, не имел ни малейшего повода для веселья.