Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года. Рассказы

Направляясь в пятый класс, выпавший на его долю, Схюлтс размышлял над тем, что в этом задуманном патриотическими головами мероприятии искренне, а что наигранно. Боже, как рассказать об этом детям? Он лично мог бы сказать им следующее: «Я ошибся, а как участник Сопротивления, ошибся вдвойне. Она казалась такой инертной, что я не обращал на нее никакого внимания. Я не придавал большого значения ее походке, напоминающей движения индианок, танцующих вокруг лагерного костра. Я сравнивал ее грудь с пупочной грыжей. Отвратительно с моей стороны. Вам простительно, вы не должны себя корить. Она оказалась смелой женщиной. А теперь начнем урок. Я продолжаю учить вас немецкому». Вот какие слова ему следовало сказать, если он хотел быть честным перед собой и учениками.

Но когда он увидел сидевшую перед ним молодежь: рослых подростков, которых через год угонят в Германию, если они не скроются в подполье, которые, возможно, начнут, служа родине, участвовать в налетах и саботаже, которые, собираясь стать студентами, откажутся подписать заявление о лояльности; увидел девушек, которым, возможно, тоже грозили опасности, которые будут помолвлены с обреченными на смерть, девушек, которые не обретут ни угла, ни покоя для скромного замужества, для скромного материнства, — тогда он почувствовал комок в горле и понял, что впадет в патетику. А почему бы и нет? Остальные четверо, в других классах, тоже, несомненно, впадут в патетику. Одновременно это будет и его прощальная речь — он простится с нормальным обществом, осуждающим убийство. Еще раз ему придется отступить от предписанного ему нейтралитета. Отказ от этой тактики в классе может привести к более серьезным последствиям, чем отказ в учительской. Но не все ли равно? К тому же, наоборот, он привлечет к себе внимание, если будет теперь молчать. И когда он собрался начать речь, именно в тот миг он встретился глазами с Питом Пурстампером, смотревшим на него насмешливо и вызывающе. Это еще больше осложняло задачу, так как ему предстояло информировать и Пита Пурстампера. Ученика, который в этом классе представлял ненавистное НСД, рыскал вместо своего отца с нацистской газетой по кварталу, шпионил и доносил по приказу отца, готовился в бургомистры и провалился на экзамене отчасти по вине учителей, ученика, отца которого он готовился убить завтра в его собственном доме, — теперь он должен информировать и этого ученика, который в иных условиях мог бы стать приличным парнем, он должен открыть глаза этому простофиле, и его тоже привлечь к реабилитации. Черт побери, надо было бы возложить эту задачу на Палинга, у него в пятом последний урок…

— Вы, наверное, слышали, что арестована юфрау Алхера, — начал он. — Я хочу кое-что сообщить вам. Мы относились к юфрау Алхере не с тем уважением, какого она заслуживает. Вам, конечно, известно, что она появлялась в обществе немецкого офицера; это ей ставили в вину, и мы в свое время дали ей почувствовать свое осуждение, но не дали возможности защищаться, да она и сама не стала бы защищаться. Вполне вероятно, что связь с этим немцем была необходима для получения секретных данных… Теперь вы понимаете: юфрау Алхера была разведчицей, работавшей на англичан. Сегодня ее арестовали, и ее участи не позавидуешь…

Молодые глаза всасывали эту страшную весть; раскаяния в них не было. Но класс был хорошим, и он должен был внушить им мысль о раскаянии. Что касалось фактов, то он сообщил все, но главное еще не было сказано. Он посмотрел в глаза Пита Пурстампера, в наглые карие глаза, так часто мешавшие ему на уроках, и продолжал:

— Работа шпиона в военное время не считается почетной. Человека, отдающего жизнь на поле боя, мы уважаем больше. Все это так. Но если исходить из того, что разведывательная работа необходима, особенно в войне со сложными техническими средствами, и что, кроме того, у женщины не так много других возможностей быть полезной в борьбе, то я считаю, что никто не сможет отказать юфрау Алхере в уважении, включая того, кто преследует в этой войне иные цели, чем мы…

Он опять взглянул на Пита Пурстампера, и все ученики последовали его примеру. Парень не опустил глаза, а почему бы ему опускать их? Схюлтс продолжал:

— То, что в мирное время порицается и даже считается преступным, может оказаться в войну величайшим мужеством. И юфрау Алхера обладала таким мужеством, а мы не только не поняли этого — вам простительно, нам, взрослым, — нет, — но всячески показывали ей, что осуждаем ее поведение, доставляя ей огорчения и осложняя работу. Она действовала в интересах родины… родины в том смысле, какой большинство из нас вкладывает в это слово. Давайте помнить об этом.

Последний раз он посмотрел в глаза Пита Пурстампера. Может быть, в этом парне найдется такая частица, которая воспримет смысл его слов? По крайней мере он сказал все, что требовалось. Тут поднялась девушка, умная, немного педантичная, с глазами навыкате за стеклами очков, девушка, которая умела говорить и могла в будущем играть важную роль в студенческих организациях; она сказала, что все они сожалеют, что обижали юфрау Алхеру, и что они никогда ее не забудут. Ее простые слова были встречены гулом одобрения. Хороший этот пятый класс.

На сей раз Ван Дале не опоздал. Схюлтс пришел в церковь-гараж в восемь утра, остальные появились несколько позже. Так как Ван Дале не успел прислать форму заранее, Схюлтс и маленький настройщик стали переодеваться прямо в комнате; Ван Дале был уже в форме. Форма Эскенса оказалась размера на два больше, а в фуражку хозяин гаража подложил газету. Процедура переодевания несколько разрядила атмосферу. Де Моой, угрюмый хозяин гаража, видимо, не относился к делу слишком серьезно и куда-то исчез, так что им не удалось попрощаться с ним и поблагодарить за труды и риск.

В машине Схюлтс внимательно рассмотрел своих товарищей. Ван Дале в очках и с подкрашенными щеками был очень похож на настоящего немца: он мог сойти за молодого любителя пива, за студента, который ушел на войну с восьмого семестра, потеряв навсегда девятый. Что касается Эскенса, то он в своей слишком широкой форме и слишком большой фуражке казался очень смешным; однако когда Схюлтс по дороге в город еще раз осмотрел компанию глазами стороннего наблюдателя, то вынужден был признать, что на неисповедимых путях господних в немецких машинах встречались и куда более странные субъекты. Эскенс был маленьким, но не чересчур, его светлые усики и острые глаза соответствовали военной форме. Слишком длинные брюки он сумел спрятать в краги. Не стоило забывать и о том, что из-за прожорливости фронта в хозяйственных и других вспомогательных службах появилось много недоростков и инвалидов, — Схюлтс вспомнил, как в прошлом году видел в немецких колоннах настоящих карликов, сгибавшихся под тяжестью амуниции. Свастика придавала Эскенсу более нацистский вид, чем остальным. Схюлтс подумал даже, что агрессивный, тщеславный и неуживчивый Эскенс мог бы стать исключительно полезным членом нацистской партии, если бы родился в Германии или даже в Голландии, но в другой среде. Узелки со своей одеждой они спрятали под заднее сиденье машины.