Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года. Рассказы

К вечеру Пурстампер начал думать. До этого времени он лишь грезил, видел сны или в его голове проносились беспорядочные обрывки мыслей: о счетах, которые надо выписать; о десяти килограммах табака, которые он мог достать у спекулянта, но почему-то не купил; о ссоре с женой года три тому назад, когда она обвиняла его в шашнях с одной энседовкой в тюрьме после майских событий, а Пурстампер отрицал это. Весь день он полностью был погружен в эти мысли, очень расплывчатые; при этом он ни разу не вспомнил ни о войне, ни о НСД, ни о демолибералах, не помнил, за что он попал тогда втюрьму — возможно, за подделку документов. Женщину, за которой он якобы ухаживал, он не помнил; в памяти остались лишь упреки и брань жены, и теперь он часами наслаждался призрачной тоской по лицу и фигуре незнакомки, которая, вероятно, никогда не существовала. Слово «энседовка», лишенное своего конкретного значения, приобрело для него невыразимое эротическое очарование: нечто нежное и живое, что можно обнять за плечи и вместе пуститься в пляс на крестьянском дворе, в кломпах, — изумительное слово, проникнутое непонятной меланхолией.

Потом он очнулся от грез и вспомнил, что в него стреляли и что в его теле сидят пули. Ему казалось, что он чувствует эти пули: противные тяжелые предметы, хотя и не причинявшие особых мучений; страдал он только от головной боли и тошноты и еще от сознания, что его здорово побили; но все это можно пережить.

Он перестал думать об этом. Потом в палату пришла сестра; он подозвал ее к себе и прошептал: «Сколько пуль?» Она подняла вверх два пальца, а один приложила к губам. Пурстампер закрыл глаза. Он хотел еще что-то сказать, но не мог вспомнить что. Когда сестра ушла из палаты, он никак не мог вспомнить, красива она, безобразна или так себе; он видел лишь ее пальцы: два для обозначения пуль и один у рта — милое движение, которое ему хотелось повторить самому. Потом он снова стал думать о покушении и вспомнил многие подробности, особенно лица, ужасные, беспощадные лица, а глаза! И фальшивые усики того отвратительного типа — карлика, сатаны и, наверное, земляка, что и было самым ужасным. И все же им не удалось убить его.

К ночи, когда стали гореть и ныть раны, он вдруг вспомнил, что собирался сказать сестре. Он хотел сказать, что он невиновен. Он невиновен, видит бог, невиновен! Почему ему не поверили те изверги?! Неужели энседовец всегда виноват, черт побери?! Факты против него, это верно, но они должны были поверить ему, они же его земляки, тоже голландцы, хотя и с другими взглядами на войну и политику. Он защищал свою жизнь лучше любого пророка и проповедника, и не безуспешно; видно, его голос и слова внушили им неуверенность, и вот они промахнулись! Не было сомнения в том, что он по методу Куэ [52] Эмиль Куэ (1837–1926) — французский ученый-психотерапевт. внушил им, чтобы они промахнулись. Это доказывало, что он, видимо, всегда недооценивал свои способности к гипнозу; теперь он решил использовать самогипноз для борьбы с травматической лихорадкой и другими опасностями, которые грозили ему.

Но, во всяком случае, пора отойти от НСД! Выйти из партии нельзя, но незаметно отойти можно. Несомненно, в организации его будут чествовать как героя, когда через несколько месяцев он появится в городе, опираясь на тросточку или руку жены; это нужно вытерпеть, да против этого он ничего и не имеет. Но потом — точка: они даже и не заметят. Его слабое здоровье будет хорошим, предлогом. Две пули в моем теле, две пули, — просто невероятно, ведь они знали, что я невиновен, черт побери! И все же стреляли — это же энседовец, ребята, убивайте его… Потом он полчаса подряд шептал: «Боль в левом боку постепенно утихает… Боль в левом боку постепенно утихает…»

В полночь, когда ему понадобилось судно, он, дрожа от боли, вдруг почувствовал стыд. Он стыдился не сестры — к присутствию женщины в таких случаях он привык, к тому же он рассмотрел, что сестра была некрасивой (он не заметил, что пришла новая, ночная сестра, которая действительно была некрасивой), — он испытывал стыд, вспомнив, что с ним случилось перед тем, как в него стреляли. Заметили ли они? Собаки — он отплатит им за это! Он не успокоится, пока не узнает, кто они; мобилизует всех своих друзей, все НСД! Мерзавцы! Можно простить им две пули, как-никак идет война: погибнуть на поле боя, погибнуть в лесу — какая разница; возможно, и Кеес скоро погибнет; не отставать же ему от Кееса. Он готов умереть за народ, за родину. Он не простит им другого, никогда ни за что не простит! Всю ночь напролет он думал об этом и во сне и наяву.

Под утро у него опять началось кровотечение. Сестра, пришедшая умывать его, равнодушно стерла кровь. Под шум шагов приходящих и уходящих сестер Пурстампер лежал этим ранним субботним утром в полном сознании и смотрел в потолок. У него было такое чувство, словно он потерял всех друзей и простил всех врагов. Доктор его не осматривал; лица постоянно менявшихся сестер не вызывали интереса. Днем снова начала подниматься температура.

В четыре часа около клиники остановилась серая машина, из которой вышли четыре человека в черной форме; пятый остался за рулем. Двое из прибывших — низенький худой мужчина с острой светлой бородкой и неповоротливый толстяк с длинными светлыми усами — тащили большой венок из белых гвоздик, переплетенный черно-красной лентой. Попарно они поднялись по лестнице и беспрепятственно прошли через главный вход, где их не остановили ни швейцар, ни врач, ни старшая сестра. Шедший впереди высокий, немного сутулый мужчина с маленькими темными усиками и светло-серыми раскосыми глазами спрашивал у сестер, где лежит господин Пурстэмпер, но не получал ответа — знак враждебности, которому он не придавал значения и оставался дружелюбным, обращаясь к другим сестрам, сначала в коридоре нижнего этажа, где маленький энседовец с бородкой и в широченных брюках привлекал всеобщее внимание, затем наверху, где наконец одна из старших сестер указала им сиделку Пурстампера. Эта уже пожилая женщина с безупречной репутацией смело оглядела предателей родины с головы до пят и сказала, что менееру Пурстамперу запрещено разговаривать и принимать посетителей. Старший группы объяснил, что их целью является не посещение, а оказание менееру Пурстамперу почестей, как борцу партии, выполнившему свой долг перед родиной; тут он показал на надпись, начертанную на черно-красной ленте; «Слава Генри Пурстамперу! Борьба продолжается! Ура!» Сиделка посмотрела на надпись с таким видом, словно она задевала ее честь. Буквы были написаны от руки, а не напечатаны, что еще больше увеличивало ее презрение. После того как они дали обещание не разговаривать с Пурстампером и ограничиться лишь вручением венка, она показала на ближайшую дверь и пошла дальше, разгоняя сердитыми взглядами столпившихся поблизости любопытных сестер.