Марсель Швоб - Воображаемые жизни

Лампада озарила ужасный конус с прямыми сосцами. Герострат схватил их обеими руками и жадно обнял священный камень.

После он обошел его и увидел зеленую пирамиду, где было сокровище. Схватившись за металлические гвозди дверцы, он сорвал ее.

Его пальцы погрузились в еще никем не тронутые драгоценности, но он взял только свиток папируса со строками, начертанными Гераклитом. При свете священной лампады он прочел их и познал все… И тотчас воскликнул: «Огонь! Огонь!»

Он притянул завесу Артемиды и поднес горящую светильню к ее нижнему краю. Ткань сначала горела медленно. Потом, благодаря пропитавшим ее испарениям благовонных масел, синеватое пламя поднялось к эбеновой обшивке потолка. Отблеск пожара заиграл на ужасном конусе.

Пламя обвило капители колонн и поползло вдоль сводов. Один за другим золотые светильники, принесенные в дар Артемиде, падали с подвесов на плиты с металлическим звоном. Наконец, пламенный сноп сверкнул на крыше и осветил утес. Медные черепицы осели. Герострат стоял, облитый заревом, громко выкрикивая свое имя среди ночи.

Весь Артемизион был красною грудой во мраке. Стража схватила преступника. Ему заткнули рот, чтобы он перестал кричать свое имя. Он был брошен, связанный, в подземелье на время пожара.

Артаксеркс тотчас прислал приказ его пытать. Он дал лишь те показания, что уже приведены.

Двенадцать городов Ионии запретили под страхом смерти передавать имя Герострата будущим поколениям, но глухая молва донесла его до нас.

В ночь, когда Герострат сжег храм Эфесский, родился Александр, царь Македонии.

Он родился в Фивах, был учеником Диогена и также знал царя Александра. Его отец Аскондас был богат и оставил ему двести талантов.

Однажды он отправился посмотреть трагедию Эврипида, и на него сильно подействовало явление Телефа, царя Мизии, в лохмотьях нищего и с корзиной в руках. Тут же в театре он встал и громко объявил, что готов раздать всем, кто хочет, свои двести талантов наследства, сам же будет отныне довольствоваться одеждой Телефа.

Фиванцы приняли это со смехом и собрались перед его домом, но сам он смеялся всех больше. От им выбросил в окно свои деньги и все прочее имущество, взял плащ из холста, котомку и ушел.

Прибыв в Афины, он стал бродить по улицам, отдыхая, спиной к стене, среди человеческого вала. Он применил на деле все, чему учил Диоген, но его бочка казалась ему лишней. Человек, по мнению Кратеса, не улитка и не рак-отшельник. Он жил совсем голый, среди нечистот, и подбирал корки хлеба, гнилые оливы и сухие рыбьи кости, чтобы наполнить свою суму. Он говорит про нее, что это — обширный и богатый город, где нет ни бездельников, ни куртизанок, и он доставляет своему царю довольно и рыбы, и чеснока, и фиг, и хлеба. Так Кратес носил свое отечество на собственной спине, и оно кормило его.

Он не мешался в общественность, даже чтоб осмеивать ее, и не любил издеваться над царями. Он не одобрял поступка Диогена, который однажды воскликнул: «Люди, приблизьтесь!», а когда подошли, стал бить их палкой, приговаривая: «Я звал людей, а не дерьмо». Кратес был мягок с людьми.

Его не могло опечалить ничто. Раны были ему привычны. Он только жалел, что его тело недостаточно гибко, чтобы зализывать их, как делают собаки. Он плакался также на необходимость принимать твердую пищу и пить воду.

По его мнению, человеку следовало бы довольствоваться самим собой, без всякой помощи извне. По крайней мере, он не ходил за водой, чтобы мыться. Когда грязь ему мешала, он чесался о стену, замечая, что совершенно так делают ослы.

Он редко говорил о богах и не задумывался о них: ему было все равно, существуют они или нет, они — он звал хорошо — ничего ему не могут сделать. Кроме того, он им ставил в вину, что они сделали людей несчастными самим строением тела, повернув им лица к небу и тем лишив их возможностей, открытых большинству животных, ходящих на четырех лапах. Раз боги решили, что нужно есть, чтобы жить, — рассуждал Кратес, — они должны были обратить людям лица к земле, где произрастают злаки: нельзя кормиться воздухом и звездами.

Жизнь не была к нему благосклонна. У него гноились глаза, так как он не берег их от едкой пыли Аттики. Неизвестная накожная болезнь покрыла его опухолями. Он чесал их ногтями, которых не стриг никогда, и находил, что тем получает двойную выгоду — стирает ногти и в то же время получает облегчение. Длинные волосы стали у него похожими на плотный войлок, и он растрепал их по голове, чтобы защищаться от солнца и дождя.

Когда Александр пришел на него взглянуть, Кратес ему не сказал ни одного остроумного слова, но отнесся к нему так же, как к прочим зрителями, не делая различия между царем и толпой. У него не было никакого мнения о великих. Они интересовали его так же мало, как боги. Его занимали только люди вообще и способ прожить с наибольшей простотой, какая возможна. Ругательства Диогена так же смешили его, как его претензии менять чужие нравы. Кратес ценил себя слишком высоко для таких вульгарных забот. Они переделал изречение, изображенное на фронтоне Дельфийского храма, и говорил: «Живи сам по себе». Сама мысль о каком-нибудь знании казалась ему нелепой. Он изучал только связь своего тела с тем, что для него необходимо, стараясь ослабить ее, насколько возможно. Диоген кусался, как собака, но Кратес жил, как собака.

Был у него ученик, по имени Метрокл, богатый юноша из Маронеи. Сестра его Гиппархия, прекрасная и знатная, влюбилась в Кратеса.

Достоверно, что, движимая любовью, она пришла к нему. Это кажется невозможным, но это так. Ничто не отвратило ее, — ни нечистоплотность циника, ни его совершенная нищета, ни ужасное общественное положение. Он предупредил ее, что живет, как собака, на улице и подбирает кости в грудах нечистот. Он сказал ей заранее, что в их общей жизни не будет ничего скрытого и он будет брать ее при всех, когда захочется, как кобели делают с суками. Гиппархия на все это дала согласие.

Родители пытались ее удерживать, но она пригрозила самоубийством, и им стало жалко. Она покинула город Маронею, нагая, с распущенными волосами, прикрытая одной старей дерюгой, и стала жить с Кратесом, одеваясь подобно ему. Говорят, у нее был от него ребенок, Пазакл. Но об этом достоверно не известно.

Гиппархия была добра и сострадательна к бедным. Она гладила больных своими рукам и и без малейшего отвращения зализывала у страдавших кровоточивые раны в убеждении, что они для нее то же, что овца для овцы или собака для собаки. Когда было холодно, Кратес и Гиппархия спали с бедными, прижимаясь к ним и стараясь им дать часть теплоты своего тела. Из тех, кто к ним приближался, они не давали предпочтения никому. С них было довольно, что это — люди.