Марсель Швоб - Воображаемые жизни

На первой страже она бродила по перекресткам и узким переулкам. Все тот же был вызывающей блеск ее глаз. Ничто не могло потушить его. Она испытала все: и мокла под дождем, и лежала в грязи. Из бань она шла в каменные каморки; и подвалы с рабами, играющими в кости, и низкие залы, где пьянствовали повара и конюхи, — все было ей знакомо. Она поджидала прохожих на уличной мостовой.

Погибла она в душную ночь, под утро, жертвой странного извращения, которое приняла одна ее старая привычка. Какой-то рабочий, сукновал, заплатил ей четверть асса. Он подстерег ее в предутренних сумерках, в аллее, чтоб отнять деньги, и задушил. Ее труп с широко открытыми глазами он бросил в желтые воды Тибра.

Он родился во дни, когда бродячие комедианты в зеленых одеждах заставляли дрессированных поросят прыгать через горящие обручи, когда бородатые привратники в вишневых туниках шелушили горох в серебряные блюда перед изящными мозаиками около входов вилл, когда отпущенники, набитые сестерциями, добивались в провинциальных городах муниципальных должностей, а декламаторы пели при конце обеда эпические поэмы, где язык изобиловал словами рабских тюрем и напыщенным многословием, занесенным из Азии.

Его детство протекло в роскоши. Он не надел бы дважды одной одежды из тарского льна. Серебро, раз упавшее в атриуме на пол, выметали вместе с сором. Стол был из блюд изысканных и необычных, и повара постоянно меняли архитектуру своих изделий. Не надо было удивляться, разбив яйцо и найдя там птичку или бояться разрезать статуэтку, выявленную в подражание Праксителевым, но из гусиной печени. Гипс которым запечатывались амфоры, покрывали густой позолотой. В ящичках из индийской слоновой кости хранились крепкие духи для участников пиршеств. Умывальники имели отверстия разнообразных форм и наполнялись окрашенной водой, которая, струясь, вызывала удивление.

Вся стеклянная посуда изображала радужных чудовищ. У некоторых сосудов, когда их поднимали, отпадали ручки, и из раскрывшихся боков сыпались искусственно раскрашенные цветы. Птицы из Африки, с красными шеями, перекликались в золотых клетках. За резными решетками у богато украшенных стен пронзительно кричали бесчисленный обезьяны с мордами, похожими на собачьи. В драгоценных водоемах были небольшие пресмыкающиеся с мягкой золотистой чешуей и глазами, отливающими лазурью.

Так, Петроний жил изнеженной жизнью, думая, что сам воздух, чем он дышит, только для него напоен ароматами. Когда он сделался юношей и запер в разукрашенный ларец свою первую бороду, он начал вглядываться в окружающее. Раб, по имени Кир, служивший на арене, открыл ему много неизвестного раньше.

Петроний был мал ростом, смугл и косил одним глазом. Он был незнатного рода. У него были руки рабочего, но хорошо развившийся ум. Потому-то ему доставляло удовольствие отделывать фразы и записывать их. Они не походили ни на что уже сказанное прежними поэтами, а старались воспроизводить то, что окружало Петрония. Уже гораздо позднее у него явилась досадная претензия быть стихотворцем.

Он узнал полудиких гладиаторов, уличных вралей, людей, глядящих исподлобья, как бы стащить овощи или кусок мяса, завитых детей, гулявших с сенаторами, старых сплетников на перекрестках, судачивших о городских делах, распутных слуг, подозрительных женщин, торговок фруктами, хозяев кабаков, захудалых поэтов, плутоватых служанок, самозваных жриц и беглых солдат.

Он глядел на них своим косым глазом и подмечал в совершенстве их манеры и их поступки. Кир водил его в бани для рабов, в каморки проституток, в подземелья, где цирковые статисты упражнялись деревянными мечами. У ворот города, между гробницами, он рассказывал ему истории о людях, меняющих кожу, которые негры, сирийцы, содержателя таверн и солдаты, охранявшие кресты для казней, передавали друг другу из уст в уста.

На тридцатом году Петроний, впитавший в себя это вольное разнообразие, начал писать рассказы из жизни бродячих и разгульных рабов. Среди различных смен роскоши он узнал их нравы, в промежутках между изящными разговорами на празднествах он узнал их мысли и язык. Один над своим пергаментом, облокотясь на стол из благоуханного кедра, он чертил острой тростинкой похождения никем не знаемой черни.

При свете своих высоких окон в разрисованных окладах он представлял себе дымные факелы постоялых дворов, нелепые ночные драки, висячие деревянные светильни, замки, сбиваемые ударами топоров судейской стражи, засаленные постели с бегающими клопами и ругань островных прокураторов среди толпы бедняков, прикрытых рваными занавесями и грязным тряпьем.

Говорят, окончив шестнадцать книг своего сочинения, он позвал Кира и прочитал ему. И раб хохотал, кричал во все горло и хлопал в ладоши.

Тут у них родился план осуществить приключения, изображаемые Петронием. Тацит неверно сообщает, что он был arbiter elegantiae [4] Законодатель, судья изящного ( лат .). при дворе Нерона и завистливый Тигеллин добился для него смертного приговора. И он вовсе не расставался с жизнью в мраморной ванне, как подобает изнеженному человеку, шепча любовные стихи.

Он скрылся вместе с Киром и кончил жизнь, скитаясь по дорогам. Наружность позволяла ему легко менять вид. Кир и Петроний — то один, то другой — несли небольшую кожаную суму с пожитками и с динариями. Спали под открытым небом у могильных насыпей и видели по ночам, как печально светят лампады надгробных памятников. Пищей был кислый хлеб и размякшие оливы. Неизвестно, приходилось ли им воровать. Бывали странствующими колдунами, деревенскими фокусниками, товарищами бродячих солдат.

Петроний утратил искусство писателя с тех пор, как зажил им самим выдуманной жизнью.

У них были молодые друзья, ими любимые, которые потом изменили и бросили их у городских ворот, обобрав до последнего асса. Они участвовали в попойках беглых гладиаторов. Были цирюльниками и прислужниками в банях. Несколько месяцев питались жертвенным хлебом, который крали на могилах. Петроний пугал путников косым глазом и смуглым цветом лица, наводившим на мысль о коварстве.

Однажды вечером он исчез. Кир думал найти его в грязной каморке, где жила одна знакомая им уличная женщина с вечно растрепанными волосами. На там его не было.

Пьяный бродяга вонзил ему в шею широкий нож, когда они вместе лежали под открытым небом, на плитах заброшенного склепа.