Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Но печаль Гальярдо, убедившегося, что он забыт, заставила сострадательного дона Хосе решиться на ложь. На днях, сказал он, пришло короткое письмо от доньи Соль из Италии; она спрашивает о здоровье раненого.

— Дайте мне взглянуть на письмо! — встрепенулся эспада.

А когда доверенный сослался на то, что якобы забыл его дома, Гальярдо взмолился: «Принесите мне письмо завтра. Я так хотел бы прочесть его, убедиться, что она еще помнит обо мне…»

Чтобы избежать новых осложнений, дон Хосе продолжал обманывать тореро, но теперь он рассказывал ему о письмах, которые будто бы были адресованы другим лицам и не могли попасть в его руки. Донья Соль переписывается, мол, с маркизом по поводу своих дел, но всякий раз спрашивает о здоровье Гальярдо. Иногда она пишет двоюродному брату и тоже вспоминает о тореро.

С удовольствием выслушивая эти новости, Гальярдо уныло покачивал головой. Когда он снова увидит ее? Да и увидит ли вообще? Ах, эта капризная женщина! Исчезнуть так внезапно, без всяких причин, повинуясь лишь зову своего причудливого характера!

— Тебе следует позабыть о женщинах, — советовал импресарио, — и немного подумать о делах. Ты уже поднялся с постели и почти совсем здоров. Как ты себя чувствуешь? Скажи, будем мы выступать или нет? Впереди еще вся зима для поправки. Подписывать контракты или отказаться на этот год?

Гальярдо задорно вскинул голову, точно услышав позорное предложение. Отказаться от выступлений? Не появляться целый год на арене? Да кто же согласится с такой длительной отлучкой любимца публики?

— Принимайте предложения, дон Хосе. До весны еще хватит времени на поправку. Я подпишу все контракты. Заключайте соглашения на пасхальные праздники. Правда, мне придется еще немало повозиться с ногой, но к весне, если бог даст, я снова окрепну.

Прошло два месяца, прежде чем тореро поправился. Он прихрамывал, да и в руке не было прежней силы, но все это пустяки; главное, он чувствует, как его могучее тело вновь наливается здоровьем.

Оставаясь один в супружеской спальне, куда он вернулся после выздоровления, тореро подходил к зеркалу, становился в позицию, как, бывало, на арене перед быком, и скрещивал руки, словно держал в одной шпагу, а в другой мулету. Раз! — И шпага вонзалась в невидимого быка. По самую рукоятку!.. Хуан радостно улыбался, думая о том, как разочаруются его недруги, которые всякий раз после ранения тореро предсказывали закат его славы.

Хуану не терпелось поскорее выйти на арену. С жадностью новичка мечтал он вновь услышать рукоплескания и восторженные крики толпы, словно после полученной раны он стал совсем другим человеком, которому предстояло заново начать жизнь.

Чтобы набраться сил, он решил провести остаток зимы вместе с семьей в Ринконаде. Охота и дальние прогулки принесут пользу пострадавшей ноге. Кроме того, разъезжая верхом, он будет наблюдать за работами, присматривать за стадами коров и коз, гуртами свиней и табунами лошадей, которые паслись на его лугах. Дела на ферме не ладились. Она обходилась ему дороже, чем другим землевладельцам, а доходу приносила меньше. Это было имение тореро, привыкшего много зарабатывать и много тратить, не знакомого с расчетливостью. Частые разъезды в течение половины года и случившееся несчастье внесли в дом беспорядок и сумятицу; дела шли из рук вон плохо.

Его зять, временно поселившийся на ферме и взявшийся диктаторскими методами навести порядок, только мешал работать и вызывал недовольство батраков. Лишь благодаря верным и неистощимым доходам от выступлений Гальярдо на арене удавалось с избытком покрывать нелепое мотовство.

Перед отъездом в Ринконаду сеньора Ангустиас попросила сына сходить помолиться святой деве, дарующей надежду. Это был обет, данный в тот скорбный вечер, когда мать увидела сына лежащим на носилках, бледного и недвижимого, как покойник. Сколько слез проливала она перед статуей царицы небесной, прекрасной Макарены с длинными ресницами и смуглым лицом, моля ее не покидать бедного Хуанильо!

Торжество приняло характер народного события.

Мать эспады обратилась к садовникам квартала Макарены, и церковь святого Хиля наполнилась цветами, — над алтарями поднялись высокие благоухающие пирамиды, между арками протянулись гирлянды, крупными гроздьями свешиваясь с люстр.

Солнечным утром состоялась священная церемония. Несмотря на будний день, храм до отказа заполнили видные прихожане из ближайших кварталов: толстые черноглазые женщины с короткими шеями, в корсажах и юбках, плотно облегающих их мощные формы, в черных шелковых платьях и кружевных мантильях, спускавшихся на бледные лица, и рабочие, свежевыбритые, в новых костюмах, круглых сомбреро, с массивной золотой цепью на жилете. Толпами спешили нищие, как на свадьбу, и выстраивались двумя рядами у входа в храм. Местные кумушки, нечесаные и неопрятные, с детьми на руках, сбившись в кучки, нетерпеливо поджидали прибытия Гальярдо с семьей.

Была заказана обедня с оркестром и хором, точь-в-точь как в оперном театре Сан Фернандо на пасху. После обедни, совсем как в день въезда короля в Севилью, священники пропели благодарение милостивому богу, спасшему Хуана Гальярдо.

Наконец, пролагая путь через толпу, показалась процессия. Мать и жена тереро, окруженные родственниками и друзьями, шли впереди, шелестя плотным шелком черных юбок; счастливая улыбка озаряла их лица, затененные мантильями. За ними следовал Гальярдо, сопровождаемый нескончаемой вереницей тореро и друзей; все были в светлых костюмах, с ослепительно сверкающими золотыми цепочками и перстнями, в белых фетровых шляпах, выделявшихся на фоне черных женских нарядов.

Гальярдо был серьезен, как и полагается доброму христианину. Он редко вспоминал о боге и богохульствовал лишь в трудные минуты жизни, да и то неумышленно, по привычке; но теперь другое дело: он шел воздать благодарение святой деве макаренской и переступил порог храма с покаянным видом.

Все вошли в храм, за исключением Насионаля, который, пропустив жену с детьми, остался на паперти.

— Я свободомыслящий, — счел он необходимым напомнить друзьям. — Я отношусь с уважением ко всем верованиям; но то, что происходит здесь, внутри, — сущая ерунда! Я не собираюсь проявлять непочтительность к Макарене, не посягаю на ее права, но я спрашиваю вас, товарищи, почему она не отвела быка, когда Хуанильо лежал на арене?..

Через открытые двери на паперть доносились стоны органа и голоса певчих; лилась нежная, вкрадчивая мелодия, и благоухание цветов смешивалось с запахом воска.

Собравшиеся на паперти тореро и любители курили сигару за сигарой. Порой они исчезали, чтобы скоротать время в ближайшей таверне.