Франсуа Фенелон - Французская повесть XVIII века

Скажу в заключение: есть три рода повестей. Вы возразите мне, что их гораздо больше? Пусть так. Но я прежде всего различаю повесть в манере Гомера, Вергилия или Тассо, которую я назвал бы чудесной повестью. Природа здесь преувеличена, истина гипотетична; но если рассказчик всюду соблюдает масштаб, который он изобрел, если все соответствует этому масштабу и в действиях, и в речах героев, значит, он достиг той степени совершенства, которая свойственна избранному им роду, и вы не можете ничего больше от него требовать. Приступая к его рассказу, вы ступаете ногой на неведомую землю, где ничто не происходит так, как на той земле, на которой вы живете, но где все вещи в увеличенном виде совершаются так же, как они совершаются вокруг нас в меньшем масштабе. Существует также занятная повесть — в манере Лафонтена, Вержье, Ариосто, Гамильтона, {220} 220 …в манере Лафонтена… — Дидро имеет в виду фривольные стихотворные «Сказки» Лафонтена и его повесть «Любовь Психеи и Купидона» (1669). Вержье , Жак (1657–1720) — второстепенный французский поэт, автор произведений в духе «Сказок» Лафонтена. …в манере… Ариосто… — Имеется в виду, конечно, шутливая поэма Ариосто «Неистовый Орландо». Гамильтон , Антуан (ок. 1646–1720) — французский поэт и прозаик, автор довольно фривольных «Сказок» и образцов легкой поэзии. Написал также прекрасный роман «Мемуары графа де Грамона». где рассказчик не стремится ни к подражанию природе, ни к истине, ни к иллюзии; он устремляется в область воображаемого. Скажите ему: «Будь весел, изобретателен, разнообразен, оригинален, даже экстравагантен, я готов согласиться и на это, но увлеки меня подробностями; пусть очарование формы все время скрывает от меня невероятность сюжета», — и если он выполнит то, что вы от него потребовали, он сделает все, что было в его силах. Наконец, есть повесть историческая, образцы которой нам дают новеллы Скаррона, Сервантеса, Мармонтеля… {221} 221 …новеллы Скаррона… — Речь идет о сборнике «Трагикомические новеллы» французского писателя Поля Скаррона (1610–1660). … новеллы… Сервантеса… — Дидро имеет в виду его «Назидательные новеллы» (1613). … новеллы… Мармонтеля… — то есть его «Нравоучительные повести».

— К черту историческую повесть и ее автора, это грубый и холодный лжец!

— Да, если он не знает своего ремесла. Задача автора исторической повести — обмануть вас; он сидит у вашего очага; его предмет — одна нагая истина; он хочет, чтобы ему верили, он стремится заинтересовать вас, тронуть, увлечь, захватить, заставить, чтобы у вас мороз подирал по коже или катились слезы, — действие, которое нельзя произвести без красноречия и поэзии. Но ведь красноречие — ложь своего рода, и ничто не кажется на первый взгляд так противоположным иллюзиям, как поэзия. Обе они, преувеличивая, восхваляя свыше меры, дополняя, внушают к себе недоверие: как же должен воспользоваться ими повествователь в этом роде, чтобы вас обмануть? Вот как: он усеет рассказ незначительными подробностями, так близко связанными с сюжетом, такими простыми, естественными и всегда легко доступными для воображения штрихами, что вы будете вынуждены сказать себе: «Клянусь, это правда: этих вещей нельзя выдумать». Таким образом он спасет преувеличения красноречия и поэзии, заставив истину природы поддержать достоинство искусства, и удовлетворит обоим условиям, которые кажутся взаимно исключающими друг друга, — останется в одно и то же время историком и поэтом, человеком правдивым и лжецом.

Пример, взятый из другого рода искусства, сделает, быть может, более понятным то, что я хочу сказать. Живописец рисует на холсте голову. Все ее формы сильны, значительны и правильны, это наиболее совершенное и редкое соединение форм. Рассматривая ее, я испытываю почтение, восхищение, трепет. Я ищу в природе ее образец и не нахожу его; по сравнению с нею все выглядит слабым, мелким и ничтожным; это идеальная голова — я это чувствую и говорю себе. Но пусть художник изобразит у нее на лбу маленькую царапинку, на одном из ее висков небольшой прыщик, на нижней губе едва заметную трещинку — и тотчас же голова из идеала, каким она раньше была, превратится в портрет. Одна крошечная оспинка около уголка глаза или около носа — и это женское лицо уже не лицо Венеры, оно стало портретом одной из моих соседок. Я мог бы сказать нашим историческим повествователям: если хотите, ваши образы прекрасны, но им не хватает прыщика на виске, трещинки на губе, оспинки около носа, которые сделали бы их правдивыми. Как сказал однажды мой друг Кайо, {222} 222 Кайо, Жозеф (1732–1816) — французский актер, выступавший на сцене театра «Итальянской комедии», близкий знакомый Дидро. «немножко пыли на моих башмаках — и я уже не выхожу из моей уборной, а возвращаюсь из деревни».

Напоследок немножко морали после небольшой дозы поэтики: одно так хорошо идет к другому! Феликс был бедняком, который ничего не имел; Оливье — другим бедняком, который тоже ничего не имел. То же самое вы можете сказать об угольщике, его жене и остальных персонажах этой повести. И вам останется лишь сделать заключение, что тесную и прочную дружбу можно вообще найти только среди людей, у которых ничего нет. Тогда человек становится единственным достоянием для своего друга, а его друг — единственным его достоянием. Это подтверждает истинность наблюдения, что несчастье делает узы более прочными, и, может быть, даст материал еще для одного дополнительного параграфа нового издания книги «Об уме». {223} 223 « Об уме ». — Речь идет о книге философа-просветителя Адриенна Гельвеция (1715–1771), вышедшей в 1758 г. и осужденной парижским парламентом. В пору написания повести Дидро готовилось новое издание книги Гельвеция, осуществленное в Лондоне в 1771 г.

Сказку рассказывают непременно тому, кто ее слушает, и если она чересчур длинна, то слушатель нередко прерывает рассказчика. Вот почему в этот рассказ, который не сказка или, если вы хотите, дурная сказка, я ввел лицо, заменяющее читателя; затем я начинаю:

— И вы из этого заключаете?..

— Что такая интересная тема должна была бы нас всех взволновать, в продолжение целого месяца занимать все парижские салоны; ее там обсуждали бы и пересуживали на все лады; она подала бы повод к тысяче споров, о ней написали бы по крайней мере двадцать брошюр и несколько сотен стихотворений за и против; и если, несмотря на все остроумие, все знания, весь ум автора, его произведение не наделало шума, значит, оно посредственно, более чем посредственно.