Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— А как?

— Пойдемте со мной…

Она провела меня за рваную черную занавеску, которая скрывала очаг, где, дымясь, догорал огонь и пахло серой. Должен признаться, что меня охватил смутный страх перед таинственными чарами этой ведьмы, которыми она могла лишить меня моей мужской силы.

Старуха сняла светильник с гвоздя; она подняла его над головой, чтобы лучше осветить свое жилище, и глазам моим предстала дальняя половина комнаты, которую до этого я не замечал, ибо она была погружена в темноту. В этом мерцающем свете я отчетливо разглядел на черных от дыма стенах ящериц, сложенные крест-накрест кости, искрящиеся камни, гвозди:, щипцы. Старуха поставила светильник на пол и, наклонившись, стала рыться в золе:

— Вот ваш перстень.

Она старательно вытерла его подолом платья и надела мне на палец.

— Зачем вам принесли этот перстень?

— Чтобы я околдовала вас, нужен был камень, который бы вы носили на себе много лет.

— А как же его у меня украли?

— Когда вы спали, ваша светлость.

— А что вы собираетесь теперь делать?

— Я уже говорила вам… Мне велели отнять у вас всю вашу мужскую силу… Вы стали бы что новорожденное дитя.

— А как бы вы это сделали?

— А вот взгляните.

Она снова стала шевелить золу и вытащила спрятанную в ней восковую фигурку обнаженного человека. Фигурка эта, вылепить которую мог, разумеется, только мажордом, выглядела очень забавно и чем-то была на меня похожа. Я громко расхохотался.

— Теперь вот вы веселитесь, — пробурчала колдунья, — но уж хватили бы вы горя, окуни я эту фигурку в женскую кровь, как того требует моя наука. И еще больше горя было бы, если бы я ее на углях растопила.

— И это все?

— Да…

— Забирайте ваши десять цехинов и откройте мне дверь.

Старуха изумленно на меня посмотрела:

— Вы уже уходите, ваша светлость? Вы ни о чем не просите? А ведь стоит вам дать мне еще десять цехинов, и я сделаю так, что княгиня загорится любовью к вам. Не желаете, ваша светлость?

— Нет, — сухо ответил я.

Тогда старуха подняла с полу светильник и открыла дверь. Я вышел на дорогу, совершенно пустынную. Было уже совсем темно, и начинавшие падать крупные капли дождя заставили меня ускорить шаги. Дорогой я думал о почтенном капуцине, который сумел так точно все разузнать. Калитка сада оказалась запертой, мне пришлось пойти в обход и сделать порядочный крюк. Когда я проходил арку, которая вела на площадь к дворцу Гаэтани, на соборных часах пробило девять. Балконы были освещены, а из доминиканской церкви с зажженными свечами выходила процессия. Как сейчас вижу я эту процессию, многолюдную, мрачную, гудевшую, тянувшуюся под проливным дождем. Процессия эта все шла и шла — и на рассвете, и вечером, и глубокой ночью. Конгрегациям и братствам не было конца. В те времена в древнем епископальном городе страстная неделя праздновалась особенно торжественно.

В течение всего вечера княгиня ничего не сказала мне и ни разу на меня не взглянула. Боясь, что пренебрежение это может быть всеми замечено, я решил уехать. С улыбкой на губах я подошел к благородной синьоре, которая в это время была занята разговором и то и дело вздыхала. Я смело взял ее руку и крепко ее поцеловал. Я увидел, как побледнело лицо княгини, как в глазах ее загорелась ненависть; тем не менее я галантно и покорно склонил голову и попросил у нее позволения уехать.

— Ты волен поступить как тебе угодно, — холодно ответила она.

— Благодарю вас, княгиня.

Сопутствуемый глубоким молчанием, я вышел из залы. Я почувствовал себя униженным и понимал, что с этой минуты дальнейшее мое пребывание во дворце невозможно.

Всю ночь я не спал и, слушая в тишине библиотеки, как монотонно стучат по стеклу капли дождя, не мог отделаться от этой навязчивой мысли. Меня охватила мучительная, жгучая тоска, какое-то безумное недовольство собой, и этой ночью, и всем, что меня окружало. Здесь, в темной библиотеке, я почувствовал себя как в тюрьме и старался прийти в себя, чтобы со свежей головой обдумать все, что произошло со мною за этот день. Я хотел что-то решить, на что-то решиться, но мысли не слушались меня, воля моя исчезла, все усилия были тщетны.

Это были часы неописуемой муки! Порывы бешеной ярости сотрясали мне душу. Таинственные козни, замышлявшиеся против меня в полумраке этих благоуханных зал, завлекали меня куда-то в бездну, доводили до головокружения. Напрасно пытался я совладать со своим самолюбием и убедить себя, что самым гордым и самым независимым шагом было бы в ту же ночь среди всей этой бури покинуть дворец Гаэтани. Я увидел, что непривычное волнение охватило меня, и в то же время понял, что не могу справиться с ним и что все личинки, которые начали копошиться во мне, неизбежно превратиться в фурий и змей. Какое-то мрачное предчувствие говорило мне, что недуг мой неизлечим и что воля моя бессильна перед искушением совершить поступок смелый и непоправимый. Это было головокружение перед гибелью!

Невзирая на дождь, я распахнул окно. Надо было подышать свежим ночным воздухом. Небо было черно. Порыв бури пронесся у меня над головой. Несколько птичек, которым было некуда деться, приютились под скатом крыши; дрожа от холода, они отряхивали свои намокшие перья и печально чирикали. С площади доносилось пение удаляющейся процессии. Двери монастырской церкви были открыты, и в глубине сверкал освещенный алтарь. Слышен был дребезжащий старушечий голос. Молящиеся выходили из церкви и укрывались под аркой, чтобы посмотреть процессию. В глубине темной улицы, высокой и узкой, между двумя рядами зажженных свеч, покачивались носилки с изображениями святых. На площадях скопилось множество любопытных; они пели молитвы в стихах.

Барабанная дробь ударявшихся о зонты дождевых капель и хлюпанье ног по лужам контрастировали с нежным и сладостным шуршанием белых юбок, которые вились вкруг черных одежд, как в бурю вкруг ревущих темных волн вьется светлая пена. Две синьоры в хрустящих черных шелковых платьях вышли из церкви и на цыпочках перебегали через площадь, чтобы увидеть процессию из окон дворца. Накидки их развевались по ветру.

Крупные капли оставляли на камнях мостовой темные пятна. Щеки мои были мокры, и мне казалось, что это струятся слезы. Вдруг балконы осветились, и на них появились юные дочери княгини и с ними несколько дам. Когда шествие уже укрылось под сводами, хлынул настоящий ливень. Я смотрел на процессию с балкона библиотеки, и меня то и дело окатывало холодными брызгами подгоняемого ветром дождя. Первыми прошли братья Голгофы, молчаливые и с низко надвинутыми капюшонами. За ними — братья Страстей господних — в желтых сутанах, со свечами в руках. Потом несли изображение страстей: Иисус в Гефсиманском саду, Иисус перед Пилатом, Иисус перед Иродом, Иисус, привязанный к столбу. Под холодным, пепельно-серым дождем все фигуры выглядели суровыми и какими-то безнадежно мрачными. Последним несли Крестный путь. Позабыв о том, что кругом вода, дамы подползали на коленях к самой балюстраде балкона. Послышался дрожащий голос мажордома: