Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Замолчите! Замолчите!

На глазах у меня были слезы, а я знал, что, когда глаза плачут, руки могут вдруг сделаться смелее. Бедная Мария-Росарио! Она побледнела как смерть, и я уже думал, что вот-вот она потеряет сознание у меня в объятиях. Девушка эта была настоящей святой; видя, до чего я несчастен, она не могла решиться ни на какую жестокость. Она закрыла глаза и только со стоном молила:

— Уйдите! Уйдите!

— За что вы меня так ненавидите? — пролепетал я.

— За то, что вы сам дьявол!

Она глядела на меня в страхе, словно звук моего голоса разбудил ее, и, вырвавшись из моих объятий, кинулась к окну, все еще озаренному последними лучами солнца. Прижавшись лбом к стеклу, она зарыдала. В саду запел соловей, и в голубоватых сумерках пение его напоминало о праведной жизни.

Мария-Росарио окликнула самую младшую свою сестру, которая с куклой в руке только что появилась в дверях залы. Она звала ее в мучительной тревоге. Бледное лицо Марии-Росарио зарделось ярким румянцем:

— Иди сюда! Иди!

Она звала ее из амбразуры окна, протягивая к ней руки. Девочка, не двигаясь с места, показала ей куклу:

— Это мне Полонио сделал.

— Покажи.

— А разве ты отсюда не видишь?

— Нет, не вижу.

Наконец Мария-Ньевес решилась и подбежала к сестре. Волосы ее золотистым облаком раскинулись по плечам. Она была полна изящества и порхала, как птичка.

Когда она подошла, зардевшееся, заплаканное лицо Марии-Росарио озарилось улыбкой. Она наклонилась, чтобы поцеловать девочку, а та обняла ее и ласково шепнула ей на ухо:

— А платье ты моей кукле сошьешь?

— Какое платье ты хочешь?

Мария-Росарио прижала сестру к груди и стала гладить ее по голове, Я видел, как пальцы ее скрылись в детских волосах, душистых и пышных. Едва слышно я спросил ее:

— Почему вы боитесь меня?

Щеки ее горели. «Я вас не боюсь», — прочел я у нее на лице.

И эти глаза — других таких я не видел в жизни и, вероятно, уже не увижу — посмотрели на меня: в них были робость и любовь. Оба мы были взволнованны и молчали. Девочка начала рассказывать нам историю своей куклы. Звали ее Иоландой, и это была королева. После того как ей сошьют платье, на голову ей наденут корону. Мария-Ньевес болтала без умолку. Голос ее все время весело журчал. Она вспоминала, сколько у нее было кукол, и хотела рассказать историю каждой из них. Одни были королевы, другие — пастушки. Это были длинные и путаные истории, в которых неизменно повторялось одно и то же. Девочка заблудилась в этих рассказах, как три сестры — маленькие Андара, Магалона и Аладина — в заколдованном саду людоеда. Вдруг она убежала в другой конец комнаты. Мария-Росарио поднялась и стала звать ее:

— Иди сюда! Не уходи!

— Я никуда не ухожу.

Девочка бегала по зале, и ее золотистые локоны падали ей на плечи. Как два пленника, следили за нею всюду глаза Марии-Росарио. Она снова молила ее:

— Не уходи!

— Да я никуда не ухожу.

Слова девочки доносились из темного угла залы. Воспользовавшись этой минутой, Мария-Росарио едва слышно прошептала:

— Маркиз, уезжайте из Лигурии…

— Но тогда я вас больше никогда не увижу.

— А разве сегодня мы видимся не в последний раз? Завтра я ухожу в монастырь. Исполните мою просьбу, маркиз!

— Я хочу страдать здесь… Хочу, чтобы глаза мои, которые никогда не плачут, заплакали, когда вас будут одевать в монашеские одежды, когда вам обрежут волосы, когда за вами запрут железные ворота. Кто знает, быть может, когда я увижу, как вы даете обет, моя земная любовь станет любовью к богу! Вы святая!

— Маркиз, не кощунствуйте!

И она впилась в меня печальными, молящими глазами, в которых, словно капельки хрусталя, блестели слезы. Она, должно быть, уже позабыла о девочке, а та, сидя на диване, укачивала куклу и напевала старинную песенку, которую пели еще наши бабушки. В полумраке этой огромной залы, где розы струили свой аромат, песенка девочки полна была очарования старины, галантного века, который, должно быть, исчез навсегда с последними звуками менуэта.

От каждого моего взгляда Мария-Росарио дрожала, как ветка мимозы. Я угадывал по ее губам, что она сгорает от желания что-то сказать мне и в то же время меня боится.

Вдруг она взглянула на меня тревожным взглядом, мигая словно спросонок. Протянув ко мне руки, она прошептала взволнованно, почти гневно:

— Сегодня же уезжайте в Рим. Вам грозит опасность, вы должны защитить себя. На вас донесли в святую инквизицию.

— Донесли в святую инквизицию? — повторил я с нескрываемым удивлением.

— Да, вас обвиняют в колдовстве. Вы потеряли перстень и с помощью дьявольских чар вернули его. Так говорят, маркиз.

— И говорит это ваша мать? — воскликнул я с усмешкой.

— Нет, не она!

Я печально улыбнулся:

— Ваша мать, которая меня ненавидит, потому что вы меня любите!

— Неправда! Неправда!

— Бедная девочка, сердце ваше трепещет за меня. Оно предчувствует опасность, которая мне грозит, и хочет предотвратить ее.

— Замолчите, пожалейте меня! Не обвиняйте ни в чем мою мать.

— А разве жестокость ее не дошла до того, что она решилась обвинить даже вас? Разве она поверила вашим словам, когда вы поклялись ей, что не видели меня ночью?

— Да, поверила!

Мария-Росарио перестала дрожать. Она поднялась, уверенная в своей правоте, как истая героиня, как святая перед зверями Колизея. Я продолжал настаивать, не изменяя тона, испытывая в эту минуту наслаждение палача, скорбное и сладостное:

— Нет, она вам не поверила. Вы это знаете! А сколько слез глаза ваши пролили в темноте!

Мария-Росарио ушла в амбразуру окна:

— Вы в самом деле колдун! Это правда! Вы колдун!..

Потом, придя немного в себя, она хотела убежать, но я удержал ее:

— Выслушайте меня.

Она посмотрела на меня испуганными глазами и осенила себя крестным знамением:

— Вы колдун!.. Умоляю вас, оставьте меня!

— Так, значит, и вы меня обвиняете, — прошептал я в отчаянии.

— Скажите тогда, как вы могли узнать?

Я долго глядел на нее в молчании, пока не почувствовал, что на дух мой снизошло пророческое наитие:

— Узнал, потому что вы долго молились об этом. Мне все это явилось во сне!

Мария-Росарио тяжело дышала. Она снова хотела убежать, и я снова ее удержал. Измученная и покорная, она только посмотрела в угол залы и позвала девочку:

— Иди сюда, милая! Иди!

И она раскрыла объятия. Девочка подбежала к ней. Мария-Росарио подняла ее и прижала к груди, но так ослабела, что не могла удержать ее на руках; тогда, тяжело вздохнув, она посадила ее на подоконник. Лучи заходящего солнца ложились вокруг детской головки, как нимб. Душистые шелковистые локоны волнами света рассыпались по плечам девочки. Я стал искать в темноте руку Марии-Росарио: