Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Скажи, если бы этот русский был настоящим мужчиной, ты мог бы меня убить?

— Нет!

— Ты убил бы его?

— Тоже нет.

— Ты бы ничего не сделал?

— Ничего.

— Это значит, что ты меня презираешь?

— Это только значит, что ты не маркиза де Брадомин.

Она на минуту задумалась. Губы ее дрожали. Я зажмурил глаза и ждал, что она разразится слезами, жалобами, оскорблениями, но Нинья Чоле по-прежнему молчала и только гладила мои волосы, покорная как невольница. Наконец ее пальцы отогнали хмурую тень, которая легла мне на лоб, и я почувствовал, что готов ее простить. Я знал, что грех Ниньи Чоле — извечный грех женщины, и моя влюбленная душа не могла не растрогаться и не снизойти к ней. Разумеется, Нинья Чоле была любопытна и развратна, как жена Лота, превращенная в соляной столб. Но после стольких веков даже суд божий стал милостивее, чем был когда-то, и снисходительнее как к мужчинам, так и к замужним женщинам. Сам того не зная, я поддался искушению: я любовался, точно славою предков, этим многовековым родством, облеченным в покров библейской легенды, и, поверив без колебаний, что провидение простило грех Ниньи Чоле, я понял, что то же самое остается сделать и маркизу де Брадомину. И после того как на сердце у меня не осталось ни обиды, ни неприязни, а невидимые пальцы нежно щекотали меня, я раскрыл глаза и пробормотал улыбаясь:

— Нинья, каким зельем ты меня опоила? Я все позабыл!

Щеки ее зарделись. Она ответила:

— Это потому, что я не маркиза де Брадомин.

Она умолкла, ожидая, быть может, полного любви объяснения. Но я, в свою очередь, предпочел промолчать и решил, что заглажу все, поцеловав ей руку. Обманутая в своих ожиданиях, она отдернула ее, и среди затянувшейся тишины ее прекрасные глаза восточной принцессы оросились слезами. По счастью, слезы эти еще не успели потечь по щекам, когда индеец снова появился в дверях, ведя под уздцы наших лошадей, и я мог выйти из хижины, сделав вид, что ничего не заметил. Когда Нинья Чоле показалась в дверях, она выглядела спокойной. Я подал ей стремя, и несколько мгновений спустя она быстро поскакала.

Какой-то всадник, сделав круг, пересек нам путь. Мне показалось, что, завидев его, Нинья Чоле побледнела и укрылась покрывалом. Я сделал вид, что ничего ее заметил, и молчал, стараясь ничем не выказывать свою ревность. Потом, когда мы выехали на покрытую красной пылью дорогу, я увидел на холмике еще несколько всадников. Как видно, они ожидали нас и, едва только мы начали огибать этот холм, галопом стали спускаться. Заметив это, я придержал лошадь и приказал моим людям остановиться. Ехавший во главе другого отряда всадник что-то свирепо кричал и изо всех сил пришпоривал лошадь. Узнав его, Нинья Чоле вскрикнула и, соскочив с седла, кинулась к нему, простирая руки:

— Наконец-то глаза мои тебя видят снова! Вот я, убей меня! Мой повелитель! Мой царь!

Всадник выпрямился на лошади и, яростный и грозный, ринулся на меня. Нинья Чоле не дала ему подъехать ближе; в страшном отчаянии она ухватилась за поводья:

— Не убивай его! Нет, только не это!

Увидав это последнее свидетельство любви, я был растроган. Я ехал впереди. Люди мои, следовавшие за мною, должно быть, испугались. Всадник, приподнявшись на стременах, пересчитывал их своими жестокими глазами. Наконец он бросил на меня разъяренный взгляд. Готов поклясться, что и ему стало страшно. Не разжимая губ, он поднял хлыст и полоснул им Нинью Чоле по лицу. Она опять застонала:

— Мой повелитель! Мой царь!

Всадник наклонился к седельной луке, где торчали пистолеты. Грубым движением он поднял красавицу креолку, посадил к себе в седло и, подобно похитителю героических времен, ускакал, оглашая воздух страшными проклятиями. Бледный, я в молчании смотрел, как он увозит ее от меня. Я мог бы отбить ее, но я для этого ничего не сделал. При других обстоятельствах я бы неминуемо ввел себя в грех. Но теперь, узнав, кто этот человек, я почувствовал вдруг раскаяние, Нинья Чоле принадлежала этому свирепому сеньору как жена и как дочь, и перед лицом этих двух священных прав сердце мое покорно смирилось.

Навсегда разочаровавшись и в любви и во всем мире, я пришпорил лошадь и помчался галопом по пустынным равнинам Тиксуля в сопровождении моих людей, которые вполголоса обсуждали между собою случившееся. Все эти индейцы с большим удовольствием последовали бы за похитителем Ниньи Чоле. Как и креолка, они были околдованы хлыстом генерала Диего Бермудеса. Я почувствовал, что суровая и скорбная гордость берет во мне верх над всем. Враги мои, те, которые осмеливаются обвинять меня во всех преступлениях, не могут по крайней мере обвинить меня в том, что я дрался из-за женщины. Больше чем когда-либо в жизни я был верен девизу: «Презирать других и не любить самого себя».

Согнувшись под жгучим солнцем, опустив поводья, молчаливые, усталые, истомленные жаждой, мы ехали по песчаной саванне, видя все время перед собою вдали озеро Тиксуль, лениво колыхавшиеся воды и опущенные в них длинные кудри ив, отраженных загадочными глубинами. Мы пересекали огромные дюны, пустыни без единого шороха, без единого ветерка. По раскаленному песку прогуливались ящерицы, в блаженстве своем похожие на столетних факиров, а жестокое солнце все жгло и жгло землю, которая, казалось, искупала теперь некий тайный грех, содеянный еще прежней геологической эрой. Лошади наши, истомленные тяжелой дорогой, вытягивали шеи, которые снова опускались, бессильно повисая в сонном качанье. Изможденные, окровавленные, они с великим трудом погружали свои копыта в темный, зыбучий песок. Глаза устали без конца смотреть на белесый, выжженный горизонт. Голова кружилась, отяжелевшие веки устало смыкались, но спустя какую-нибудь минуту глазам представали опять все те же пустынные, забытые богом дали.

Так прошел у нас долгий день пути по темным пескам. Я был до того измучен, меня так клонило ко сну, что, для того чтобы пришпорить лошадь, мне надо было чем-то себя подбодрить. Я едва держался в седле. Словно грешнику в Дантовом аду, мне маячило вдали зеленоватое озеро Тиксуль, где я надеялся устроить привал.

Солнце клонилось к закату; лучи его оставляли в водах озера золотистую борозду, и казалось, что по ним только что прошел сказочный корабль. Мы были еще далеко от озера, когда вдруг услышали запах мускуса и увидели крокодилов, лежавших у самой воды на илистом берегу.

Лошадь моя забеспокоилась. Насторожившись, она запрядала ушами и затрясла гривой; я выпрямился, укрепился в седле и натянул поводья, лежавшие на луке. Испугавшись кайманов, лошадь вздыбилась и, фыркая, стала подаваться назад. Мне пришлось вонзить шпоры ей в бока и пустить ее галопом. Люди мои последовали моему примеру. Когда мы были уже близко, крокодилы лениво вошли в воду. Мы все спустились к берегу. Несколько длиннокрылых птиц, укрывшихся в тростнике, поднялись в воздух, напуганные шумом, который подняли мои спутники, когда погрузили лошадей по самую подпругу в воду. На другом берегу продолжал дремать крокодил, разинув пасть и повернувшись к солнцу, ко всему равнодушный, страшный, неподвижный как древнее божество.