Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Счастливого пути нашему славному кабальеро! Да не оставит его господь!

Когда мы уже сели на мулов, она вышла на дорогу, накрыв голову плащом, чтобы уберечься от дождя, который хлынул снова, и подошла ко мне, исполненная таинственности. Она была похожа на вставшую из могилы тысячелетнюю тень. Тело ее дрожало, и глаза под капюшоном лихорадочно горели. В руке у нее был пучок каких-то трав. Она протянула его мне с видом сивиллы и тихо сказала:

— Когда будете у госпожи графини, положите ей эти травы под подушку, только чтобы она не видела. Это целебные травы. Души что соловьи — все хотят улететь. Соловьи поют в садах, во дворцах королей они чахнут и умирают…

Она подняла руки, словно призывая далекое пророческое наитие снизойти к ней, и снова их опустила. Подошел старый мельник; он улыбался. Он отвел дочь в сторону, чтобы дать дорогу моему мулу:

— Не обращайте внимания, сеньор! Она у меня дурочка!

Какое-то суеверное предчувствие, словно черная птица, коснулось моей души, и, не говоря ни слова, я взял из ее рук этот мокрый от дождя пучок трав, душистых трав, трав священных, тех, что излечивают скотину от порчи, а людей — от душевной муки, тех, что умножают семейные добродетели и урожаи… Недолго пришлось мне ждать, чтобы травы эти расцвели на могиле Кончи, на зеленом благоуханном кладбище Сан-Клодио-де-Брандесо!

Я смутно помнил дворец Брандесо, где в детстве мне приходилось бывать с матерью, его старинный парк и его лабиринт, который меня и пугал и притягивал. Спустя много лет я вернулся туда по зову девушки, с которой столько раз играл в запущенном саду без цветов. Заходящее солнце бросало свой золотистый отблеск на темно-зеленую, почти черную зелень вековых деревьев — кедров и кипарисов, — которые были сверстниками дворца. В сад вели сводчатые ворота; карниз их был увенчан четырьмя щитами и гербами четырех древних родов — предков первого владельца. Завидев знакомые места, ваши усталые мулы резво поскакали, стуча копытами, и остановились только у самых ворот. Крестьянин в шерстяной куртке, ожидавший у входа, поспешил помочь мне сойти с седла. Спрыгнув на землю, я отдал поводья. Охваченный воспоминаниями, я ступил в темную аллею каштанов, усыпанную сухими листьями. В глубине виднелся дворец; все окна были закрыты; на стеклах играли отблески солнца. В одном из окон я увидел светлую тень, увидел, как она остановилась, как приложила руки ко лбу. Потом среднее окно медленно отворилось, и тень стала махать мне руками, похожая на привидение. Это длилось всего какой-то миг. Ветви каштанов скрестились и заслонили окно. Свернув с аллеи, я снова взглянул на дворец. Все окна были закрыты. И среднее тоже! Сердце у меня забилось. Я вошел в большой подъезд, темный и тихий. Я шел по большим каменным плитам, и шаги мои отдавались гулом. Плательщики податей ожидали, сидя на дубовых скамьях, потертых от времени. В глубине стояли старинные лари с пшеницей; они были открыты. Увидав меня, посетители встали и почтительно пробормотали:

— Добрый вечер, сеньор!

Потом они неторопливо уселись опять у стены, фигуры их тонули во мраке. Я стал быстро подниматься по парадной лестнице с широкими ступеньками и грубыми гранитными перилами. Не успел я взойти наверх, как дверь тихо приотворилась и из комнаты вышла старуха служанка, которая вынянчила Кончу. Со светильником в руке она стала спускаться мне навстречу:

— Благодарение господу, приехали наконец! Сейчас вы увидите сеньориту. Сколько времени она, бедняжка, по вас тосковала! Решила, что вы ее забыли. Это уж я ее разуверила. Но ведь вы не могли ее позабыть, господин маркиз?

— Конечно, не мог, — мечтательно ответил я. — Так где же она?

— Весь день лежит. Хотела к вашему приезду одеться. Что дитя малое. Ну, да сеньор знает. От нетерпения вся дрожала, зуб на зуб не попадал. Пришлось ей лечь.

— Она так больна?

Глаза старухи наполнились слезами:

— Очень больна, сеньор! Не узнаете вы ее.

Старуха смахнула рукой набежавшие слезы и едва слышно добавила, указывая на освещенную дверь в конце коридора:

— Она там.

Мы пошли туда молча. Конча услышала мои шаги и закричала голосом, полным томления и тоски:

— Это ты! Это ты, любимый!

Я вошел. Конча приподнялась в кровати. Она снова вскрикнула и, вместо того чтобы протянуть мне руки, закрыла ими лицо и зарыдала. Служанка поставила светильник на столик и удалилась вздыхая. Я подошел к Конче, взволнованный и растроганный. Я целовал ее руки и ласково старался открыть ей лицо. Ее глаза, ее прекрасные, лихорадочно блестевшие, полные любви глаза долго глядели на меня в тишине. Потом в томном и счастливом забытьи Конча зажмурила их. Какое-то мгновение я смотрел на нее. До чего же она была бледна! Я почувствовал, что к горлу у меня подкатился комок. Конча тихо открыла глаза и, сжав мне виски своими пылающими руками, снова посмотрела на меня тем же немым взглядом, который, казалось, угасал в томлении любви и смерти, уже стоявшей у ее изголовья:

— Я боялась, что ты не приедешь!

— А теперь?

— Теперь я счастлива.

Ее бескровные губы дрожали.

Она снова закрыла глаза, упиваясь восторгом, словно для того, чтобы увидеть вновь милое сердцу видение. Сердцем, иссушенным до боли, я понял, что она умирает.

Конча поднялась, чтобы позвонить. Я нежно взял ее за руку:

— Что ты хочешь?

— Я хочу позвать служанку, чтобы она одела меня.

— Сейчас?

— Да. — Она наклонила голову и добавила с печальной улыбкой: — Я хочу сама принять тебя в моем дворце.

Я пытался убедить ее, чтобы она не вставала.

Конча настаивала:

— Я велю затопить камин в столовой. Пусть он ярко горит! Мы будем ужинать вместе.

Она оживилась, и в ее влажных глазах, во всем ее бледном лице появилась счастливая истома любви:

— Я хотела встать к твоему приезду — и не смогла. Я сгорала от нетерпения! Совсем от него заболела!

Я держал ее руку в своих руках и целовал ее. Глядя друг на друга, оба мы улыбались.

— Почему ты не позвал служанку?

— Позволь мне быть твоей камеристкой! — тихо сказал я.

Конча высвободила руку:

— Что за глупости тебе приходят в голову!

— Никакие не глупости. Где твое платье?

Конча улыбнулась, как улыбнулась бы мать капризу маленького ребенка:

— Не знаю.

— Ну скажи мне…

— А если я не знаю?..

И в то же мгновение едва уловимым движением глаз и губ она показала мне на большой дубовый платяной шкаф рядом с кроватью. Ключ был в замке, и я открыл дверцу. Из шкафа донесся нежный, старинный аромат. Там, в глубине, висело платье, которое Конча в тот день надевала.

— Вот это?

— Да, вот это, белое. И больше ничего.

— Холодно тебе не будет?

— Нет.

Я снял с вешалки это открытое платье, которое, казалось, еще хранило аромат тела.