Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— И капризы же у тебя! — шепнула Конча, покраснев.

Она высунула из-под одеяла ноги, бледные, детские, тоненькие ножки с голубыми прожилками, ждавшие моих поцелуев.

Слегка дрожа, она всунула их в бабуши из куньего меха и сказала удивительно мягко:

— Открой теперь вот этот большой ящик. Выбери мне шелковые чулки.

Я выбрал черные шелковые чулки, на которых были вышиты тонкие розовые стрелки:

— Эти?

— Да какие хочешь.

Чтобы надеть их ей на ноги, я опустился на колени на тигровую шкуру. Конча запротестовала:

— Встань! Не хочу я этого.

Я улыбнулся, но не послушался. Ноги ее, казалось, ускользали из моих рук. Бедные ноги, можно ли было не целовать их!

Конча вздрогнула и, как околдованная, повторяла:

— Ты все такой же! Все такой же!

После черных шелковых чулок я надел на нее подвязки, тоже шелковые, две белые ленты с золотыми застежками. Я одевал ее с тем возвышенным и проникновенным старанием, с каким благочестивые дамы убирают статуи святых, считая себя призванными быть их служанками. Когда мои дрожащие руки коснулись ее бледной нежной шеи, тесемок ее длинного, как монашеская ряса, белого платья, Конча встала, опираясь на мои плечи. Медленными шагами пошла она к туалету, едва касаясь ногами пола, той воздушной поступью, какая бывает иногда у больных женщин, и, поглядев в полукруглое зеркало, поправила прическу:

— Какая я бледная! Теперь ты видишь, что от меня остались кожа да кости!

— Ничего этого я не вижу, — запротестовал я.

Она весело улыбнулась:

— А скажи по правде, как ты меня находишь?

— Раньше ты была принцессой солнца. Теперь ты — принцесса луны.

— Обманщик!

Она повернулась спиною к зеркалу, чтобы посмотреть на меня. И в ту же минуту ударила в стоявший возле столика гонг.

Прибежала старая служанка:

— Сеньорита звала меня?

— Да, скажи, чтобы затопили в столовой.

— Туда уже отнесли большую жаровню.

— Пусть ее уберут оттуда. Разожги сама огонь во французском камине.

Старуха посмотрела на меня:

— Сеньорита все-таки хочет идти в столовую? Не забудьте, что в передней очень холодно.

Конча села на край дивана и, с наслаждением завертываясь в свое широкое монашеское платье, сказала, вся дрожа:

— Когда я пойду по коридорам, я накину шаль. — И, повернувшись ко мне, в то время как я молчал, не желая ни в чем ей перечить, с нежной покорностью в голосе прошептала — Если ты возражаешь, я не пойду.

— Я не возражаю, Конча, — с болью ответил я, — только боюсь, что это может тебе повредить.

— Мне не хочется оставлять тебя одного.

Тогда старуха няня с тем грубоватым простодушием, какое бывает у старых, преданных слуг, сказала:

— Ну, ясное дело, вам вместе быть хочется. Вот мне и подумалось, уж лучше вам тут поужинать, за маленьким столиком. Что вы на это скажете, сеньорита Конча? А вы, господин маркиз?

Конча положила руку мне на плечо и ответила улыбаясь:

— Да, няня, да. Ты хорошо все придумала, Канделария. Господин маркиз и я, мы оба тебе благодарны. Скажи Тересине, что мы будем ужинать здесь.

Мы остались одни. С глазами, полными слез, Конча протянула мне руку, и, как когда-то, губы мои припали к ее пальцам, отчего кончики их порозовели. В камине весело запылал огонь. Усевшись на ковер и опершись локтем мне о колена, Конча раздувала его, шевеля поленья бронзовыми щипцами. Вспыхнувшее и взвившееся ввысь пламя бросало на ее совсем бледное лицо розовый отблеск, похожий на отблеск солнца на древних статуях фаросского мрамора.

Она положила щипцы и протянула мне руку, чтобы подняться с полу. Мы смотрели друг на друга, и глаза наши светились радостью, как у детей, которые только что много плакали, а теперь, позабыв обиды, смеются. Тем временем на столике уже накрыли ужин, и мы, все еще не разнимая наших сплетенных рук, уселись в кресла, которые пододвинула нам Тересина. Конча сказала:

— Помнишь, сколько лет уже прошло, с тех пор как ты был здесь с твоей покойной матерью, тетушкой Соледад?

— Да, а ты помнишь?

— Прошло двадцать три года. Мне было тогда восемь; тогда еще я в тебя влюбилась. Как я страдала, когда видела, что ты играешь с моими старшими сестрами! Кто поверит, что восьмилетняя девочка мучилась от ревности. Позднее, уже взрослой, я столько раз из-за тебя плакала, но в ту пору упрекать тебя было для меня утешением.

Конча замолчала, чтобы дать упасть дрожавшим на ресницах слезинкам.

— Ну конечно, ты ведь была уверена, что я тебя люблю. Да и в письме твоем ты об этом пишешь.

— Я никогда не была уверена, что ты меня любишь, знала только, что ты жалеешь меня.

Губы ее печально улыбались, а на дне ее глаз светились слезы. Я хотел встать, чтобы ее утешить, но она остановила меня движением руки. Вошла Тересина. Мы стали ужинать в молчании. Чтобы скрыть слезы, Конча подняла бокал и начала медленно пить вино. Когда она хотела снова поставить его на скатерть, я взял бокал у нее из рук и прикоснулся губами к стеклу там, где его касались ее губы. Конча повернулась к горничной:

— Скажите Канделарии, чтобы подавала ужин.

Тересина вышла, и мы с улыбкой посмотрели друг на друга.

— Почему ты велишь позвать Канделарию?

— Потому что я боюсь тебя. А бедную Канделарию все равно уже ничем не удивишь.

— Канделария снисходительна к нашей любви как истый иезуит.

— Не будем возвращаться к старому! Не будем!

Конча покачала головой, прелестная в своей досаде, и приложила палец к бледным губам:

— Я не позволю тебе изображать собой ни Аретино, ни Чезаре Борджа.

Бедная Конча была очень благочестива, и мое эстетическое преклонение перед сыном Александра VI {46} в дни моей молодости пугало ее, как культ дьявола. На лице ее появилось выражение испуга — меня это забавляло.

— Замолчи! Замолчи! — вскричала она и, глядя на меня искоса, медленно повернула голову: — Канделария, налей мне вина!..

Канделария, в эту минуту стоявшая за спинкой кресла, скрестив руки на своем накрахмаленном белом переднике, кинулась исполнять ее приказание. Голос Кончи, в котором сквозила радость, вдруг зазвучал жалобно. Я увидел, что она с болью закрыла глаза и что губы ее цвета блеклой розы побледнели еще больше. В испуге я вскочил:

— Что ты? Что с тобой?

Конча не могла ничего сказать. Она откинулась на спинку кресла. В лице ее не было ни кровинки. Канделария подбежала к столику и принесла флакон с нашатырным спиртом. Конча вздохнула и открыла глаза, мутные и блуждающие, словно она только что пробудилась от страшного сна. Глядя на меня, она едва слышно сказала:

— Пустяки. Плохо только, что ты испугался.

Потом, протерев рукой глаза, она тревожно вздохнула. Я заставил ее проглотить несколько ложек бульона. Она пришла в себя, и на ее бледном лице появилась улыбка. Она велела мне есть и продолжала есть сама, уже без моей помощи. Потом дрожащей тонкой рукой подняла бокал и мне его протянула. Чтобы доставить ей удовольствие, я пригубил вино. Тогда Конча выпила бокал залпом и в тот вечер больше уже ничего не пила.