Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Смотри, какая жалость! — И она погружала свои бледные щеки в бархатистые свежие лепестки. — Ах, как они пахнут!

— Они пахнут тобой, — ответил я улыбаясь.

Она подняла голову и с наслаждением вдыхала аромат роз, зажмурив глаза и улыбаясь. На лице ее были капли росы, и оно само походило на белую розу. На фоне этой нежной тенистой зелени, окутанная светом, как прозрачным золотистым покрывалом, она казалась мадонной, приснившейся серафическому монаху. Я спустился к ней. Когда я шел по лестнице, она кинула в меня весь этот дождь из роз, осыпавшихся у нее в подоле… Мы вместе пришли в сад. Дорожки были усыпаны сухими желтыми листьями, которые шуршали от ветра. Улитки, неподвижные, как разбитые параличом старики, вытянулись на каменных скамейках и грелись на солнце. Цветы начинали вянуть в версальских корзинах, оплетенных миртами, и источали свой смутный аромат — аромат печальных воспоминаний. В глубине лабиринта слышен был звук окруженного кипарисами фонтана, и журчание воды, казалось, разносило по саду умиротворяющую мелодию старости, отрешенности и уединения.

— Отдохнем здесь, — сказала Конча.

Мы сели в тени акаций на каменной скамье, покрытой сухими листьями. Перед нами открылась дверь таинственного зеленого лабиринта. Над сводом арки высились две химеры, заросшие мохом, и тенистая тропинка — одна-единственная тропинка — извивалась среди мирт, как стезя одинокой жизни, безвестной и тихой. Флорисель прошел вдали, среди деревьев, неся в руках клетку с дроздами.

Конча показала мне на него:

— Вот он!

— Кто?

— Флорисель.

— Почему ты зовешь его Флориселем?

Весело смеясь, она сказала:

— Флорисель — имя пажа, в которого влюбилась безутешная принцесса из сказки.

— Чьей сказки?

— Сказки всегда ничьи.

Глаза ее, таинственные и изменчивые, посмотрели куда-то вдаль, и смех ее прозвучал так странно, что меня бросило в холод. В холод, оттого что я понимал все виды извращенности! Мне показалось, что Конче тоже стало холодно. Может быть, просто потому, что начиналась осень и тучи закрыли солнце. Мы вернулись во дворец.

Дворец Брандесо, хоть он и относится к XVIII веку, почти весь выдержан в стиле платереско. {48} Этот дворец в итальянском вкусе — с эркерами, застекленными балконами, фонтанами и садами — был выстроен по распоряжению епископа коринфского, отца дона Педро де Бенданьи, кавалера ордена святого Иакова и духовника королевы доньи Марии Амелии Пармской. Если не ошибаюсь, у деда Кончи и у моего деда, маршала Бенданьи, были тяжбы из-за права наследования дворца. Я не вполне в это верил, хотя, вообще говоря, тяжбы у деда моего были даже с королем. Из-за этих тяжб я унаследовал от него огромные кипы бумаг. История дворянского рода Бенданьи — это история апелляционного суда в Вальядолиде.

У бедной Кончи была страсть к воспоминаниям, и поэтому ей захотелось обойти со мной весь дворец, воскрешая в памяти те далекие времена, когда я приезжал туда вместе с матерью, а сама Конча и ее сестры были бледными девочками, которые целовали меня и вели за руку играть то в башне, то на террасе, то на балконе, что выходил на дорогу и в сад… Утром, когда мы поднимались по полуразрушенной лесенке, голуби выпорхнули и уселись на каменный щит с гербом. Солнце бросало золотые отблески на стекла, из щелей стен выглядывали многолетние левкои; ящерица бежала по балюстраде. Конча улыбнулась мне в каком-то томном забытьи:

— Помнишь?..

И я ощутил в этой нежной улыбке все мое прошлое, как некий дорогой мне аромат увядших цветов, вызывающий радостные и смутные воспоминания… Это там благочестивая и всегда грустная сеньора имела обыкновение рассказывать нам жития святых. Сколько раз, сидя в амбразуре окна, она раскрывала на коленях «Христианский календарь» и показывала мне гравюры. Я все еще помню ее тонкие, прозрачные руки, которые медленно перевертывали страницы. У сеньоры этой было чудесное старинное имя — Агеда. Это была мать Фернандины, Исабель и Кончи, трех бледных девочек, которые играли со мной. После стольких лет мне довелось вновь увидеть эти парадные залы и эти интимные комнаты! Комнаты с ореховыми паркетами, прохладные и тихие, хранящие весь год аромат терпких осенних яблок, положенных дозревать на подоконники. В залах были старинные драпировки из дамасского шелка, помутневшие зеркала и фамильные портреты. Дамы в черных юбках, прелаты со снисходительною улыбкою на устах, бледные аббатисы, свирепые полководцы. В этих комнатах шаги наши отдавались, как в пустынных церквах, и, когда медленно открывались двери с затейливой железной отделкой, из безмолвных и темных глубин вас обдавал запах прожитых жизней. Только в одной зале, где пол был устлан пробкой, шаги наши не отозвались ни единым звуком, и было такое чувство, что это ступают привидения. Благодаря зеркалам залы уходили вглубь, словно заколдованное озеро, и от этого кружилась голова. Фигуры с портретов — все эти епископы, закладывавшие камни дворца, все эти грустные девушки, эти потемневшие от времени владетельные сеньоры — жили здесь особою жизнью, забытые всеми в своем многовековом покое. Конча остановилась на месте пересечения коридоров, в круглой прихожей, большой обветшалой комнате со старинными сводами. У одной из стен лампада трепетавшим, как бабочка, пламенем озаряла слабым светом бледный лик Христа, его развевающиеся волосы.

— Помнишь эту комнату? — тихо прошептала Конча.

— Круглую комнату?

— Да, мы тут играли.

В амбразуре окна сидела старуха и пряла. Конча молча показала мне на нее:

— Это Микаэла… Горничная моей матери. Бедняжка совсем ослепла! Тише!

Мы пошли дальше. Конча несколько раз останавливалась в дверях и, показывая погруженные в гробовое безмолвие помещения, говорила мне с нежной улыбкой, которая, казалось, тоже таяла, исчезая где-то в давно минувшем:

— Помнишь?

Она вспоминала самое далекое прошлое. То время, когда мы были детьми и прыгали перед консолями, чтобы посмотреть, как будут дрожать вазы с цветами, абажуры, украшенные старинными золотыми узорами, серебряные канделябры и дагерротипы, таинственные как звезды! То время, когда наш безумный счастливый смех нарушал торжественную тишину дворца и таял в сводчатых гостиных и в темных коридорах с узкими окнами, на которых ворковали голуби!..

К вечеру Конча почувствовала сильный озноб, и ей пришлось лечь. Встревоженный ее болезнью и ее мертвенной бледностью, я хотел послать за врачом во Вьяну-дель-Приор, но она воспротивилась этому и через час уже ласково и томно мне улыбалась. Положив голову на белую подушку, она прошептала:

— Ты не поверишь, но быть больной для меня теперь счастье!

— Почему?