Стивен Спендер - Храм

Первой реакцией Пола на это известие было чувство обиды за то, что Эрнст ничего ему не сообщил. Бесстрастным голосом он спросил:

— Эрнст очень расстроился?

— На полтора месяца он заперся в том огромном доме на Альстере и никого не желал видеть. Потом, когда он вышел, он, похоже, сильно изменился. Первым делом он взял на себя руководство семейной фирмой, чем и объяснил то, что ни с кем не виделся. Надо было множество дел привести в порядок, а его отец стал совсем дряхлым стариком и работать не мог. Но в конце концов Эрнст все-таки пригласил к себе в гости старых друзей, и нам он показался гораздо более покладистым и дружелюбным, более гостеприимным, чем когда-либо прежде. На той вечеринке, куда пришло много народу — некоторых я никогда раньше не видел, — большой неожиданностью для нас с Иоахимом стало то, что там было огромное количество выпивки и еды. Все мы страшно напились — особенно Эрнст, который очень веселился. Вдобавок он сделал то, чего никогда не сделал бы раньше — пригласил одного своего молодого друга, который играет на скрипке в новом баре в Санкт-Паули (ты обязательно должен туда сходить) — литовского скрипача по имени Янос Соловейчик. При жизни Ханни он так никогда бы не поступил, сам знаешь. А в последнее время Эрнст стал проявлять настоящее великодушие, самую настоящую щедрость! Он даже дал мне немного денег, чтобы я смог заплатить за лицензию на преподавание английского. Ты, конечно, скажешь, что я не настолько хорошо знаю английский, чтобы его преподавать.

К нему почти вернулись прежние смешливость с болтливостью. Но тут он поднялся из-за стола.

— Ну что ж, я должен тебя покинуть, — сказал он. — Пора идти учиться преподавать английский.

Пол ненадолго задержался за столиком, чтобы расплатиться по счету. Пока он расплачивался, вернулся Вилли, с озабоченным видом.

— Вообще-то на занятия мне еще рано, — сказал он, вновь садясь на свое место. — Пол, кое-что я тебе еще не рассказал.

— Что?

— Я сказал тебе не всю правду. Боялся, что ты будешь огорчен. Я очень из-за этого переживал.

— В чем дело?

— Дело в том, что у меня есть Braut. Ее зовут Гертруда. Мы с Гертрудой скоро поженимся.

Моментально изгладилась вся память о прошлом. Стерлись в голове Пола образы Вилли на первой вечеринке в Иоахимовой квартире и Вилли, бросающего мяч Иоахиму в Schwimmbad. Пол взглянул через стол на Вилли, который уже улыбался ему в ответ — застенчиво, боязливо, почти как девушка. Пол спросил:

— Она случаем не блондинка с косичками, а глаза у нее не голубые?

Вилли громко расхохотался.

— Да, и то и другое верно, но косы уложены у нее на затылке кругами, как каравай, так что не сразу и видно, что это косы.

— А глаза голубые, как у тебя?

— Да! Да! Какой ты умный, Пол! Откуда ты это знаешь?

— А очки она, как ты нынче, носит?

— У нее есть очки, но надевает она их не чаще, чем это необходимо. По-моему, она глуповата, но не так глупа, как я. Я не люблю, когда она прячет глаза за очками. Она это знает, поэтому их и не носит.

— Как ты познакомился с Гертрудой?

— В Медесе. Правда, родом она не оттуда. Она отдыхала там с друзьями из Вены. Она такая добрая и внимательная, Пол. Так замечательно трудится для партии.

— Для коммунистов?

— Да нет же! Не в Вене. Это просто смешно. Для нацистской партии, — сказал он, очень громко расхохотавшись.

У Пола возникло такое чувство, будто он находится в лифте, который рухнул с верхнего этажа в подвал — а может, и пробьет сейчас насквозь бетонный фундамент… и погребет его вместе с собой глубоко под землей. Сдавленным голосом он сказал:

— Значит, ты нацист?

— Да нет же. Отнюдь. Я сказал Гертруде, что никогда им стать не смогу.

— Почему?

— Не нравятся мне их политические цели, да и с тем, что они говорят о евреях, я не совсем согласен. Очень хорошо зная Эрнста, я просто не могу согласиться. Но в Медесе я начал понимать, что партия проводит замечательную работу среди молодежи, особенно среди безработных. Партия вселяет надежду, тогда как больше никто этого не делает, а старики и подавно — ни канцлер Брюнинг, ни этот старый маразматик президент Гинденбург. Знаешь, что о Гинденбурге рассказывают?

— Нет.

— Говорят, секретарь в президентской приемной велел посетителю, который держал в руке пакет с бутербродами, не оставлять после еды никаких бумажек, потому что в противном случае президент обязательно их подпишет. — Он расхохотался еще громче прежнего, и под розовыми, как лепестки, губами, показались его белые зубы.

— A-а. А ты видел кого-нибудь из нацистских вождей? Слышал, как кто-нибудь из них выступает?

— Конечно, однажды в Гамбурге я слушал Геббельса. Я пошел просто из любопытства, посмотреть, какой он на самом деле. Смысла его речи я не понял. Зато я увидел, что он калека. Что он испытывает постоянную боль. По его лицу видно, как он постоянно подавляет эту боль своей верой. Его лицо так просветлело, когда он заговорил о будущем Германии, такая на нем появилась лучезарная улыбка! Что бы он ни говорил, пускай даже чепуху, улыбка у него была, как у святого, ein Heiliger.

Пол резко поднялся.

— Мне надо позвонить, — сказал он и оставил Вилли за столиком одного. Он был до отупения взбешен. Нацистов он ненавидел, потому что их ненавидели все его мыслящие знакомые. Но причины этой ненависти он не знал. Возможно, Вилли был прав, и все же в его правоту верилось с трудом. Скорее всего, Пол стал попросту свидетелем того, как скудоумие Вилли смешивается с его собственным невежеством.

Вернувшись в тот вечер в пансион «Альстер», он обнаружил, что на его имя пришло письмо. Заказное и срочное, оно было от Уильяма Брэдшоу. На обороте очень мелким, ясным, разборчивым почерком Уильяма были указаны его фамилия и адрес в Берлине, куда Брэдшоу переехал жить. Взглянув на эту надпись, на несколько почтовых марок на лицевой стороне конверта и на регистрационный номер со штемпелем, Пол представил себе, как Уильям протягивает конверт в окошко берлинской почтовой конторы и, как бы он наверняка выразился, просит служащего «не церемониться и задать письму хорошую взбучку». Уильям писал:

Роман мой подвигается медленно. А пока что я зарабатываю деньги тем, что с потрохами продаюсь киноиндустрии. Не удивляйся, если вскоре после того, как ты получишь это письмо, мы с Отто нагрянем к тебе без дополнительного предупреждения. Из-за работы над фильмом, который я снимаю вместе с Георгом Фишлем, я не могу связывать себя каким-либо определенным сроком. Все здесь происходит тогда, когда происходит, без предварительного объявления. Фишлю я еще не говорил, но я намерен написать донельзя тошнотворную сцену, которая будет сниматься в Гамбурге. Отто хочет ехать со мной, поскольку когда-то, еще до рождения Отто, его отец был лоцманом в Кюксхавене. Как только засияет луч надежды, мы почти наверняка совершим бросок на север. Отто переживает очень интересный период возвращения к своим корням.