Стивен Спендер - Храм

— Что же это был за человек?

— ПОРАЗИТЕЛЬНЫЙ! — повторил Иоахим. Глаза его были раскрыты так широко, словно он видел стоявшего перед ним Хорста. — Одет в черную кожу, волосы черные, а лицо очень бледное, как слоновая кость. Он был похож на рыцаря в доспехах с дюреровского рисунка пером. Когда он вошел в квартиру, своему другу Генриху он ничего не сказал, даже, кажется, на него не взглянул. Потом он сказал ему «хайль!», и оба вскинули руки в нацистском приветствии. Только представь себе — все это в моей квартире! Но даже в этот момент я не мог отделаться от мысли, что все это ужасно ЗАБАВНО — я вспомнил свои чудесные вечеринки и чудесных людей, которые сюда приходили. Потом он, как деревянный, размеренным шагом подошел к Генриху и сказал: «Принеси испорченную униформу!» Генрих ринулся за перегородку, к шкафу, где хранил свою одежду, и достал униформу, которую я заплевал. Разумеется, понять, что с ней случилось, они не могли — просто с виду она была заметно испачкана. Генрих, правда, догадывался, что я с ней сделал, но точно не знал. Возможно, в одном-двух местах форма была покрыта слизью, как будто по ней проползла улитка. Я не видел. Но очень на это надеюсь. Тут Хорст, похоже, впервые заметил меня. Он повернул голову — резко, как на военном параде, — и посмотрел на меня, пристально, но абсолютно без всякого выражения в глазах. Впечатление было такое, будто он смотрит на меня, но ничего при этом не видит. Потом, точно обращаясь к толпе, а возможно, и к чему-то абстрактному, к некой отвлеченной идее, он выкрикнул казенным, бесстрастным голосом: «Вы обвиняетесь в PARTEIUNIFORMSHÄDUNG!» [55] Осквернение партийной униформы (нем.). Я еще подумал, что немецкий — просто замечательный язык, если на нем можно выговорить подобное слово.

— Осквернение партийной униформы. По-моему, это преступление. Как же ты на это обвинение отреагировал?

— Сначала я вообще ничего не ответил. Просто в голову ничего не пришло. Возможно, я был чересчур занят разглядыванием Хорста. Форма у него была слишком черная и не походила ни на одну из тех нацистских униформ, которые мне доводилось видеть. Она так гармонировала с его волосами, глазами и маленькими прямыми усиками, как будто он специально с этой целью сам придумал фасон и цвет. К тому же я не переставал задавать себе вопрос, насколько я привлекаю Хорста и, раз уж Генриха больше у меня не было, не прельщает ли меня перспектива познакомиться с ним поближе. Месть Генриху была бы забавная. Генрих уже принес Хорсту испачканную униформу и держал ее у него под носом, точно некую оскверненную непотребным образом напрестольную пелену. Хорст посмотрел на нее, а потом, свирепо глядя на меня, спросил: «Это вы сделали?»

Мне пришло в голову, что Хорста никто не уполномочил меня допрашивать, и я не обязан отвечать. В конце концов, я не был даже уверен в том, что они с Генрихом — члены нацистской партии. Они могли просто-напросто играть роль, которую сами для себя выдумали или выдумал для них этот безумный фанатик Хануссен. Хорст мог быть попросту ненормальным, нарядившимся в униформу, которую сам и придумал. Я решил, что мне, наверно, следует, попросить их предъявить партийные билеты. Потом я подумал, что даже если у них и есть настоящие партийные билеты, полномочий у них все равно нет никаких. Нацисты — это не правительство и не полиция, по крайней мере, пока. Я сказал: «Я не намерен отвечать на ваши вопросы. Покиньте мой дом, или я позову полицию».

Тут Генрих впервые после прихода Хорста открыл рот. Он сказал: «Ты осквернил мою униформу, и я имею право требовать ответа».

Ну что ж, я действительно считал, что Генрих имеет право узнать, почему я осквернил его замечательную униформу. Стараясь ясно дать понять, что я отвечаю ЕМУ и не отвечаю Хорсту, я сказал: «Эта униформа непристойна и отвратительна. Если ты не уберешь ее отсюда, я ее разорву».

Хорст решил, что я адресую свой ответ ему, как представителю «партии». Он сказал: «Поскольку вы осквернили партийную униформу, мы сейчас оскверним вашу квартиру». Он ринулся на кухню, взял из ящика молоток и дал Генриху складной нож — возможно, тот самый, что ты когда-то подарил ему на память. Потом Хорст принялся как безумный носиться по квартире, бить плафоны всех ламп, зеркало в ванной, ломать книжные полки. Затем он начал корежить стулья. Наверняка он ПОРАЗИТЕЛЬНО силен. Он разразился громкой непристойной бранью по поводу декадентского еврейского искусства. Генрих последовал его примеру и исполосовал ножом обивку тахты и кровати. Но он особенно не кричал. Меня даже удивило то, что он так притих. Наконец он бросился на ковер и принялся скулить, как собака.

— О чем ты все это время думал?

— В общем-то ни о чем. Именно это и было забавнее всего. Ну, сначала я, наверно, просто смотрел на них, как смотрят спектакль или наблюдают за киносъемками. Мне казалось, что меня это все не касается. У меня и в мыслях не было того, что «они же портят мое имущество». Такого чувства, что они портят именно мое имущество, у меня почти не возникало, — повторил он. — Было только чувство облегчения оттого, что несколько дней назад я совершенно случайно отнес все свои фотографии к себе в комнату в доме родителей, и порвать их им теперь не удастся. Те прекрасные снимки Генриха, которые я сделал на Рейне! А изменило все то, что когда Генрих рухнул на пол, Хорст взял у него нож и принялся кромсать книги, отдирать обложки, кромсать страницы, выдирать иллюстрации. До той поры все мое имущество казалось бутафорией, реквизитом для фильма, который мне предстоит когда-нибудь снять. Пока Хорст не накинулся на книги, у меня не было такого чувства, что эти вещи принадлежат мне. И даже тогда я поначалу испытывал негодование только из-за того, что Хорст смахивал на вандала из какого-то ужасного далекого прошлого, на вандала, уничтожающего Литературу — я и сам удивился, как глубоко меня волнует Литература, но все еще не думал о том, что «это же мои книги». И только тогда, когда он начал кромсать своим ножом чудесное издание «Сказок» братьев Гримм с красивыми старинными гравюрами в качестве иллюстраций — книгу, которую я читал в детстве, да и сейчас еще порой читаю, достаю с полки, когда поздно прихожу домой с вечеринки, — только тогда у меня возникло такое чувство, что он УБИВАЕТ во мне душу. До той поры я попросту за ним наблюдал. Но тут я промчался через всю комнату и вырвал книгу у него из рук. Мне совсем не было страшно, мало того — у меня было такое чувство, будто я наделен нечеловеческой силой и способен на все, на что толкнет меня мой рассудок, вернее сказать, мой гнев. Книгу мне действительно удалось у него отнять — вон она, на тахте, только обложка оторвана, а гравюры целехонькие.