О. Генри - Ещё раз О. Генри (сборник)

Человек, сидевший на деревянном стуле, положив локти на крышку стола и уперев кулак в подбородок, не чувствовал жгучего холода, хотя и дрожал всем телом. Он отбросил свои спутанные волосы назад с высокого лба, а в глазах его горел огонь, знакомый этой звезде, которая сверху посылала ему братское приветствие. Гении рождаются на небесах, а луч гениальности возникает на той же высоте, где находится источник солнечного излучения.

Вдруг человек, схватив ручку, принялся что-то лихорадочно записывать. Он склонился над листком, над которым рука его с пером просто летала. Он не слышал завывающего ветра, не чувствовал смертоносного снежного тумана, который окутывал его. Он все писал и писал. Пробили часы, через час пробили еще раз, и тогда он, отбросив в сторону перо, вскочил на ноги и вскинул руку вверх жестом победителя. Это был вполне естественный жест, ведь никто его не видел, кроме звезды.

— Боже мой! — говорил он сквозь зубы. — Я победил, я теперь первый в этой области. Мысль принадлежит мне и только мне одному. Она бессмертна. Ничего подобного не было в литературе. Но почему, почему мне пришлось так долго идти по кочкообразным, трудным, утомительным тропинкам, чтобы она вдруг с такой легкостью осенила меня, словно из оперенья орла выпало при линьке перышко?

Он снова сел, стал читать то, что написал. Потом с удовольствием положил исписанные листочки на стол. В них он не поправил ни одной фразы, не вычеркнул ни одного слова. Он знал, что все написанное им — совершенство и говорит само за себя, ибо истинному гению не требуется ложная скромность.

Взгляд его смягчился. Огонек пропал из глаз, оставив лишь теплое свечение, на которое звезда не отвечала. На его тонких губах играла долгая улыбка, и в ней отражались его полудовольство и полупрезрение к себе. Он художник в той мере, чтобы понять: он родил оригинальную мысль и ему известна ее истинно высокая цена.

Его сосредоточенный на чем-то вдалеке взор потеплел: боже, любовь, удовольствия, вино, хрусталь, веселье, живая красота — все эти вещи, которых он так страстно желал, словно голодный волк, теперь лишь усиливали его презрение к тому, что когда-то терзало его оголодавшую душу.

Но вдруг возле его уха щелкнул бич реального, и холод стал пробирать его до мозга костей, требовать, чтобы он что-то предпринял, стал действовать. Он встал, надел рваное пальто, вышел за дверь и спустился с семи лестничных пролетов. Вскоре он вернулся. Хлеб с сыром в его руках были завернуты в газету. Он снова сел за стол и стал жадно проглатывать большими кусками пищу, которая сейчас ему казалась нектаром богов. Звезда смотрела на него через трещину на крыше и подмигивала ему, выражая свою небесную симпатию: ведь этот человек вел долгую, утомительную, трудную борьбу ради того, чтобы теперь поглощать эти кусочки сыра, не замечая, как снежинки через щели падают ему на плечи. Впервые за многие годы на его лице появилось выражение человека, одержавшего успех.

Он добился всего за час того, к чему другие безуспешно стремились всю свою жизнь. Человек ел, лениво поглядывая на старую газету, в которую была завернута его еда. Звезда увидела, как он вдруг лихорадочно схватил обеими руками газету, пробежал горящими глазами строчки, уложенные в колонки, и вдруг, выкрикнув грубое ругательство, закачался на ногах, его стало вертеть, и он упал на голый пол.

Утром на следующий день, так как этот человек не появился, как обычно, взломали дверь на чердаке и вошли к нему. Он лежал на полу и был мертв.

— Самоубийство? — спросил один из вошедших.

— Скорее всего, голод, — ответил другой.

— Нет, вот на столе — хлеб с сыром. В любом случае, нужно вызвать коронера. Да, в миленькой темнице проживал бедняга… Эй, что это он тут писал?

Один из вошедших прочитал, что человек написал, и сказал:

— Какое-то странное сочинение. Ничего не могу разобрать. Посмотри на его руки: он зажал в них, словно в тисках, какую-то старую газету.

Другой наклонился и вытащил газету из холодных пальцев. Он стал из простого любопытства читать ее и вдруг понял, истинную причину происшедшего.

— Послушай, Билл, довольно забавно! В этой старой газете опубликована статья почти в точности о том, что этот парень написал сам…

Перевод Л. Каневского.

Во всем Хаустоне не было семьи счастливее О’Мэллиза. О’Мэллиз занимал ответственный пост на одном из пивоваренных заводов, был рачительным гражданином, терпимым мужем и отцом. Его сын Пэт был совладельцем процветающей небольшой бакалейной лавки, а также играл на рожке в оркестре, который исполнял по воскресеньям хорошую музыку в здании, расположенном на одной из самых тихих, неасфальтированных улиц.

Светом в семье, ее главной надеждой была младшая дочь Кэтлин, девятнадцатилетняя девушка с волосами цвета черного дерева, с чертами лица как у Мадонны и глазами черными-пречерными, цвета вороньего крыла. Они жили в маленьком, обсаженном розовыми кустами коттедже на углу, там, где поворачивает городской трамвай.

Кэтлин была обручена с Фергюсом О’Холлианом, рослым, крепко сбитым, красивым молодым человеком, который навещал ее каждый вечер, предварительно тщательно вымыв руки и лицо, с еще влажными волосами, падающими ему на лоб и чуть ли не закрывающими глаза.

По воскресным вечерам Кэтлин с Фергюсом шли рука об руку в пивной зал «Гезундхейт», и, когда струнный оркестр в павильоне исполнял столь дорогие им мелодии их фатерланда, они тихо сидели за маленьким круглым столиком в темном уголке и чокались кружками с пивом в самой дружеской, даже любовной манере.

Бракосочетание намечалось на июнь, и Кэтлин, следуя традиции своего народа, уже готовила свое приданое и разные вещи для семейного быта. В ее гардеробе было полно прекрасно вышитых вещей из тонкого полотна и камчатной ткани, множество столешниц, салфеток и полотенец, а в больших ящиках ее письменного стола хранилось множество кружевных вещей, которые Кэтлин, будучи скромной ирландской девушкой, а не какой-то нью-йоркской миллионершей, стыдливо прятала от чужих глаз и не позволяла появляться их перечню на страницах газеты «Пост». Кэтлин сделала все эти вещи собственными руками, работала над ними терпеливо, с большой любовью, они были для нее гарантом ее благополучия и не предназначались для афиширования.

Все девушки в округе завидовали Кэтлин, ее везению и счастью, так как Фергюс был очень пригожим молодым человеком, а его бизнес процветал. Он мог себе позволить больше виски, мог откалывать куда более скабрезные шутки и даже петь «Когда шелестит зеленая листва», а его пение тихой ночью было слышно гораздо дальше, чем голос любого другого молодого человека из круга их знакомств.