Арчибальд Кронин - Цитадель

— Так этим вас лечил Оксборро? Черт возьми! Да он вас медленно отравлял!

Младшие врачи враждовали между собой, а Луэллин тем временем преспокойно вычитал свою долю из каждой их получки. Эндрью кипел негодованием и жаждал создать новый порядок, объединить младших врачей, чтобы они дружно отказались платить Луэллину. Но личные его заботы, сознание, что он здесь человек новый, а главное — воспоминание о всех тех промахах, которые он уже сделал вначале на своем участке работы, побуждали его быть осторожным, и, только познакомившись с Коном Болендом, он решил сделать решительный шаг.

Как-то в начале апреля Эндрью обнаружил у себя испорченный зуб и на следующей неделе, урвав свободный час, отправился разыскивать зубного врача Медицинского общества. Он еще ни разу не встречался с Болендом и не знал, в какое время тот принимает. Когда он пришел на площадь, где находилась маленькая приемная Боленда, он нашел дверь запертой, и на ней была приколота бумажка с надписью красными чернилами: « Ушел на операцию. В случае спешной надобности обращаться на квартиру ». После минутного раздумья Эндрью решил, раз он уже здесь, зайти к Боленду хотя бы для того, чтобы уговориться относительно лечения зуба. Расспросив о дороге компанию молодых людей, праздно болтавшихся у входа в лавку мороженщика, он отправился к Боленду.

Зубной врач жил в маленькой даче, стоявшей несколько на отлете, в высоко расположенном предместье восточной части города. Подходя к дому по запущенной дорожке, Эндрью услышал громкий стук молотка и, заглянув в открытую настежь дверь ветхого деревянного сарая, приютившегося сбоку у самого дома, увидел рыжего плотного мужчину без пиджака, который с молотком в руке энергично атаковал разобранный кузов автомобиля. Он заметил Эндрью в то самое мгновение, когда тот увидел его.

— Алло! — крикнул он.

— Алло! — откликнулся Эндрью чуточку выжидательно.

— Вам кого?

— Я хотел сговориться с зубным врачом насчет того, когда прийти лечиться. Я доктор Мэнсон.

— Входите, — сказал рыжий, приветственно помахивая молотком. Это и был Боленд.

Эндрью вошел в сарай, загроможденный частями невероятно древнего автомобиля. Посредине стоял кузов, поставленный на деревянные ящики из-под яиц и распиленный на две части. Эндрью поглядел сначала на эту необычайную картину, затем на Боленда.

— Так вот на какую операцию вы ушли из амбулатории?

— Совершенно верно, — подтвердил Кон. — Когда я не расположен принимать больных, я забираюсь к себе в гараж, чтобы повозиться немножко с моим автомобилем.

Он говорил с резким ирландским акцентом, а слова «гараж» (так он называл свой полуразвалившийся сарай) и «автомобиль» (это относилось к уже окончательно развалившемуся кузову) произносил с явной гордостью.

— Вы ни за что не угадаете, чем я сейчас занят, — продолжал он, — разумеется, если вы не такой же механик-любитель, как я. Этот автомобильчик служил мне пять лет, а куплен был тоже уже не новый, после трехлетнего употребления. Вы, пожалуй, не поверите сейчас, когда он в таком растерзанном виде, но уверяю вас, он мчится, как заяц. Только он слишком мал, знаете ли, слишком мал для моей семьи. Так что я хочу его сделать побольше. Видите, я его распилил как раз посредине и вставлю кусок шириной в добрых два фута. Погодите, пока все будет готово, тогда увидите, Мэнсон. — Кон потянулся за своей курткой. — Он будет у меня такой длины, что в нем поместится целый полк. Ну, пойдемте в амбулаторию, я запломбирую ваш зуб.

В своем кабинете, где царил почти такой же беспорядок, как в «гараже», и, надо прямо сказать, почти такая же грязь, Кон запломбировал Эндрью зуб, не переставая все время болтать, Кон говорил так много и с такой живостью, что на его косматых рыжих усах всегда пузырилась слюна. Копна его каштановых волос, сильно нуждавшихся в стрижке, непрестанно лезла Эндрью в глаза, когда Кон наклонялся над ним, пломбируя ему зуб серебряной амальгамой, которую держал под ногтем жирного пальца. Он даже не потрудился вымыть руки — такими пустяками Кон не занимался. Это был беспечный, добродушный малый, стремительная и широкая натура. Чем больше Эндрью впоследствии узнавал Кона, тем больше его пленяли в нем юмор, простодушие, необузданность и непрактичность. Прожив шесть лет в Эберло, Кон не отложил ни единого пенни. Зато он извлекал из жизни массу удовольствия. Он был помешан на механике, постоянно возился с какими-то частями машин и боготворил свой автомобиль. То, что Кон являлся обладателем автомобиля, уже само по себе было курьезом. Но Кон любил шутки, даже если они были направлены против него самого. Он рассказывал Эндрью об одном случае, когда его позвали к видному члену комитета рвать зуб; он отправился туда в полной уверенности, что положил в карман щипцы, и вдруг оказалось, что он сунул в рот больного не щипцы, а шестидюймовый гаечный ключ.

Окончив пломбировать, Кон бросил инструменты в банку от варенья, наполненную лизолом (таково было его легкомысленное представление об асептике), и потребовал чтобы Эндрью пошел к нему пить чай.

— Пойдемте, — радушно уговаривал он. — Надо же вам познакомиться с моим семейством. И мы придем как раз к чаю. Сейчас ровно пять.

Семейство Кона действительно было занято чаепитием, когда они пришли. В доме, очевидно, все привыкли к странностям Кона и не смутились, когда он неожиданно привел к чаю незнакомого человека. В теплой неприбранной комнате миссис Боленд сидела во главе стола, кормя грудью ребенка. Рядом с ней — Мэри, пятнадцатилетняя дочь, тихая, застенчивая, «единственная брюнетка в семье и папина любимица» — так представил ее Кон, — которая уже служила секретарем в конторе Джо Ларкинса, букмекера на площади, и получала приличное жалованье. Кроме Мэри, имелся еще Теренс, двенадцати лет отроду, и трое младших, которые вертелись тут же и криками старались обратить на себя внимание отца.

Все семейство, за исключением, может быть, одной только застенчивой и робкой Мэри, отличалось беззаботной веселостью, очаровавшей Эндрью. Кажется, сама комната говорила на сочном ирландском жаргоне. Над камином, под раскрашенным портретом папы Пия X, за который воткнута была пальмовая ветвь, сушились на веревке пеленки малыша. Нечищенная клетка, в которой заливалась канарейка, стояла на шкафу, подле свернутого в трубку корсета миссис Боленд (она для удобства сняла его перед чаем) и надорванного пакета сухарей. Шесть бутылок портера, только что принесенных из лавки, выстроились на комоде; рядом лежала флейта Теренса. А по углам валялись сломанные игрушки, непарные башмаки, один заржавленный конек, японский зонтик, два слегка потрепанных молитвенника и номер журнала «Фото».