Эрнест Хемингуэй - Иметь и не иметь

Он смочил полотенце водой из графина, укрепленного в гнезде у койки, и приложил его к растрескавшимся губам Гарри Моргана. Они были сухие и черные. Глядя на него, Гарри Морган заговорил.

– Человек, – сказал он.

– Понимаю, – сказал командир. – Говорите, говорите.

– Человек, – сказал Гарри Морган очень медленно, – не имеет не может никак нельзя некуда. – Он остановился. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

– Говорите, Гарри, – сказал командир. – Расскажите нам, кто это сделал? Как это все случилось?

– Человек, – сказал Гарри, пытаясь что-то объяснить, глядя прямо на него своими узкими глазами.

– Четыре человека, – сказал командир, желая помочь ему. Он снова смочил ему губы, выжимая полотенце, так что несколько капель попало в рот.

– Человек, – поправил Гарри; потом остановился.

– Ну, хорошо. Человек, – сказал командир.

– Человек, – сказал Гарри снова, очень медленно, без всякого выражения, с трудом шевеля пересохшими губами. – Как все идет теперь как все стало теперь что бы ни было нет.

Командир посмотрел на помощника и покачал головой.

– Кто это сделал, Гарри? – спросил помощник. Гарри посмотрел на него.

– Не надо себя морочить, – сказал он. Командир и помощник оба наклонились над ним. Вот сейчас он скажет. – Все равно что на машине переваливать через горы. По дороге там, на Кубе. По всякой дороге. Везде. Так и тут. Как все идет теперь. Как все стало теперь. Ненадолго да конечно. Может быть. Если повезет. Человек. – Он остановился. Командир опять покачал головой, глядя на помощника; Гарри Морган посмотрел на него без всякого выражения. Командир снова смочил Гарри губы. На полотенце остался кровавый след.

– Человек, – сказал Гарри Морган, глядя на них обоих. – Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. – Он остановился. – Все равно человек один не может ни черта.

Он закрыл глаза. Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это.

Он лежал неподвижно, глаза его снова открылись.

– Пойдем, – сказал командир помощнику. – Вам правда ничего не нужно, Гарри?

Гарри Морган посмотрел на него, но не ответил. Он ведь сказал им, но они не услышали.

– Мы еще зайдем, – сказал командир. – Лежите спокойно.

Гарри Морган смотрел им вслед, когда они выходили из каюты.

В штурвальной рубке, глядя, как небо темнеет и от маяка Сомбреро ложится на воду светлая дорожка, помощник сказал:

– Страх берет, когда он вот так начинает бредить.

– Жалко парня, – сказал командир. – Ну, теперь мы уже скоро будем на месте. В первом часу мы его доставим. Если только не придется убавить ход из-за лодки.

– Вы думаете, он выживет?

– Нет, – сказал командир. – Хотя – кто знает.

Большая толпа собралась на темной улице за железными воротами, преграждавшими доступ в бухту, где прежде была база подводного флота, а теперь гавань для морских яхт. Сторож-кубинец получил распоряжение никого не пропускать, и толпа напирала на ограду, чтобы сквозь железный переплет заглянуть в темное пространство, освещенное огнями яхт, стоявших у причалов. Толпа была спокойна – насколько может быть спокойна толпа в Ки-Уэст. Яхтсмены, работая плечами и локтями, протолкались к воротам и хотели пройти.

– Эй! Входить не разрешается, – сказал сторож.

– Что еще за новости? Мы с яхты.

– Никому не разрешается, – сказал сторож. – Отойдите от ворот.

– Не валяйте дурака, – сказал один из молодых людей и, оттолкнув его, пошел к пристани.

Толпа осталась за воротами, и маленький сторож смущенно и беспокойно прятал от нее свою фуражку, длинные усы и попранный авторитет, жалея о том, что у него нет ключа, чтобы запереть ворота; а яхтсмены, бодро шагая к пристани, увидели впереди и потом миновали группу людей, ожидавших у причала береговой охраны. Они не обратили на нее внимания и, минуя причалы, где стояли другие яхты, вышли на причал номер пять, дошли до трапа и при свете прожектора поднялись с грубо сколоченных досок причала на тиковую палубу «Новой Экзумы».

В кают-компании они уселись в глубокие кожаные кресла, у длинного стола с газетами и журналами, и один из них позвонил стюарду.

– Шотландского виски с содовой, – сказал он. – А тебе, Генри?

– Тоже, – сказал Генри Карпентер.

– Зачем поставили этого остолопа у ворот?

– Понятия не имею, – сказал Генри Карпентер. Стюард в белой куртке принес два стакана.

– Поставьте пластинки, которые я вынул после обеда, – сказал Уоллэйс Джонстон, владелец яхты.

– Простите, сэр, я, кажется, их убрал, – сказал стюард.

– А, черт бы вас побрал, – сказал Уоллэйс Джонстон. – Ну, тогда поставьте Баха из нового альбома.

– Слушаю, сэр, – сказал стюард. Он подошел к шкафчику с пластинками, вынул один альбом и направился с ним к патефону. Раздались звуки «Сарабанды».

– Ты сегодня видел Томми Брэдли? – спросил Генри Карпентер. – Я его видел вечером на аэродроме.

– Я его терпеть не могу, – сказал Уоллэйс. – Как и эту потаскуху, его жену.

– Мне Helene нравится, – сказал Генри Карпентер. – Она умеет наслаждаться жизнью.

– Ты это испытал на себе?

– Конечно. И остался очень доволен.

– Ни за какие деньги я бы не стал с ней связываться, – сказал Уоллэйс Джонстон. – И зачем она вообще здесь живет?

– У них здесь прекрасная вилла.

– Очень славная эта гавань, уютная, чистенькая, – сказал Уоллэйс Джонстон. – А правда, что Томми Брэдли – импотент?

– Не думаю. Про кого это не говорят. Он просто лишен предрассудков.

– Хорошо сказано. Она, во всяком случае, их лишена.

– Она удивительно приятная женщина, – сказал Генри Карпентер. – Она бы тебе понравилась, Уолли.

– Едва ли. Она – воплощение всего, что мне особенно противно в женщине, а Томми Брэдли – квинтэссенция всего, что мне особенно противно в мужчине.

– Ты сегодня очень решительно настроен.

– А ты никогда не бываешь решительно настроен, потому что в тебе нет ничего определенного, – сказал Уоллэйс Джонстон. – У тебя нет своего мнения. Ты даже не знаешь, что ты сам такое.

– Не будем говорить обо мне, – сказал Генри Карпентер. Он закурил сигарету.

– Почему, собственно?

– Хотя бы потому, что я разъезжаю с тобой на твоей дурацкой яхте и достаточно часто делаю то, что ты хочешь, и тем избавляю тебя от необходимости платить за молчание матросам и поварятам и многим другим, которые знают, что они такое, и знают, что ты такое.

– Что это на тебя нашло? – сказал Уоллэйс Джонстон. – Никогда я никому не платил за молчание, и ты это знаешь.

– Да, верно. Ты для этого слишком скуп. Ты предпочитаешь заводить таких друзей, как я.

– У меня больше нет таких друзей, как ты.