Изборник

Держали меня у Николы в студеной полатке семнатцеть недель. Тут мне божие присещение бысть; чти в Цареве послании, 1420тамо обрящеши. И царь приходил в монастырь; около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря. Кажется потому, и жаль ему меня, да уш то воля божия так лежит. Как стригли, в то время велико нестроение вверху 1421у них бысть с царицею, с покойницею: она за нас стояла в то время, миленкая; напоследок и от казни отпросила меня. О том много говорить. Бог их простит! Я своево мучения на них не спрашиваю, ни в будущий век. Молитися мне подобает о них, о живых и о преставлынихся. Диявол между нами разсечение положил, а оне всегда добры до меня. Полно тово! И Воротынской, 1422бедной князь Иван, тут же без царя молитца приезжал: а ко мне просился в темницу, ино не пустили горюна; я лишо, в окошко глядя, поплакал на него. Миленькой мой! Боится бога, сиротинъка христова: не покинет ево Христос! Всегда-таки он христов да наш человек. И все бояря-те до нас добры, один дьявол лих. Что-петь зделаеш, коли Христос попустил! Князь Ивана миленкова Хованъскова 1423и батожьем били, как Исаию сожгли. А бояроню-ту Федосью Морозову и совсем разорили, и сына у нея уморили, и ея мучат; и сестру ея Евдокею, бивше батогами, и от детей отлучили, и с мужем розвели, а ево, князь Петра Урусова, 1424на другой-де женили. Да что-петь делать? Пускай их, миленких! Мучася, небеснаго жениха достигнут. Всяко-то бог их перепровадит век сей суетный и присвоит к себе жених небесный в чертог свой, праведное солнце, свет, упование наше! Паки на первое возвратимся.

По сем свезли меня паки в монастырь Пафнутьев и там, заперши в темную полатку, скована держали год без мала. Тут келарь Никодим сперва добр до меня был, а се бедной болшо тово же табаку испил, 1425что у газскаго митрополита 1426выняли напоследок 60 пудов, да домру, да иные Тайные монастырьские вещи, что поигравше творят. Согрешил, простите, — не мое то дело: то ведает он, своему владыке стоит или падает. К слову молылось. То у них были любимые законоучителие. У сего келаря Никодима попросилъся я на Велик день 1427для празника отдохнуть, чтоб велел, дверей отворя, на пороге посидеть; и он, меня наругав, и отказал жестоко, как ему захотелось; и потом, в келию пришед, разболелъся: маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет. То было в понеделник светлой. И в нощи против вторника прииде к нему муж во образе моем, с кадилом, в ризах светлых, и покадил ево и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу, — идучи говорит: «Блаженна обитель, — таковыя имеет темницы! Блаженна темница, — таковых в себе имеет страдалцов! Блаженны и юзы!» И пал предо мною, ухватился за чеп, говорит: «Прости, господа ради, прости! Согрешил пред богом и пред тобою; оскорбил тебя, — и за сие наказал мя бог». И я говорю: «Как наказал? Повежд ми». И он паки: «А ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, — что-де запираесся!» А келейник, тут же стоя, говорит: «Я, батюшко-государь, тебя под руку вывел ис кельи, да и поклонился тебе, ты и пошел сюды». И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе: «Или-де мне велиш покинуть все и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келаръства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое. Он же, поклоняся, отъиде к себе и наутро за трапезою всей братье сказал. Людие же безстрашно и деръзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; а я их учю от писания и ползую словом божиим; в те времена и врази кои были, и те примирилися тут. Увы! Коли оставлю суетный сей век? Писано: горе, ему же рекут добре вси человецы. Воистинну не знаю, как до краю доживать: добрых дел нет, а прославил бог! То ведает он, — воля ево.

Тут же приезжал ко мне втай з детми моими Феодор покойник, удавленой мой, и спрашивалъся со мною: «Как-де прикажеш мне ходить — в рубашке ли по-старому, или в платье облещись? Еретики-де ищут и погубить меня хотят. Был-де я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело-де он, Иларион, 1428мучил меня — реткой день, коли плетми не бьет, и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинъству. И я-де уже изнемог, в нощи моляся и плача, говорю: «Господи! Аще не избавит мя, осквернят меня, и погибну. Что тогда мне сотворит?» И много плачючи говорил. «А се-до вдруг, батюшко, железа все грянули с меня, и дверь отперлась, и отворилася сама. Я-де, богу поклонясь, да и пошел; к воротам пришел — и ворота отворены! Я-де по болшой дороге, к Москве напрямик! Егда-де розсветало, — ано погоня на лошедях! Трое человек мимо меня пробежали, — не увидели меня. Я-де надеюся на Христа, бреду таки впредь. Помале-де оне едут на въстречю ко мне, лают меня: ушел-де, блядин сын, — где-де ево возмеш? Да и опять-де проехали, не видали меня. И я-де ныне к тебе спроситца прибрел; туды ль-де мне опять мучитца пойти или, платье вздев, жить на Москве?» И я ему, грешной, велел въздеть платье. А однако не ухоронил от еретических рук — удавили на Мезени, повеся на висилицу. Вечная ему память и с Лукою Лаврентьевичем! Детушки миленкие мои, пострадали за Христа! Слава богу о них!

Зело у Федора тово крепок подвиг был: в день юродъствует, а нощ всю на молитве со слезами. Много добрых людей знаю, а не видал подвижника такова! Пожил у меня с полъгода на Москве, — а мне еще не моглося, — в задней комнатке двое нас с ним, и много час — другой полежит, да и встанет; 1000 поклонов отбросает, да сядет на полу и иное, стоя, часа с три плачет, а я таки лежу — иное сплю, а иное неможется; егда уж наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: «Долго ли тебе, протопоп, лежать-тово, образумься — веть ты поп! Как сорома нет?» И мне неможется, так меня подымает, говоря: «Встань, миленкой батюшко, ну, таки встащися как-нибудь!» Да и роскачает меня. Сидя мне велит молитвы говорить, а он за меня поклоны кладет. То-то друг мой сердечной был! Скорбен миленкой был с перетуги великия: черев из него вышло в одну пору три аршина, а в другую пору пять аршин. Неможет, а кишки перемеряет; и смех с ним и горе! На Устюге пять лет безпрестанно меръз на морозе бос, бродя в одной рубашке: я сам ему самовидец. Тут мне учинился сын духовной, как я ис Сибири ехал. У церкви в полатке, — прибегал молитвы ради, — сказывал: «Как-де от мороза-тово в тепле-том станет, батюшко, отходить, зело-де тяшко в те поры бывает», — по кирпичью-тому ногами-теми стукаеть, что коченьем! А на утро и опять не болят. Псалътыр у него тогда была новых печатей в келье — маленко еще знал о новизнах; и я ему розсказал подробну про новыя книги; он же, схватав книгу, тотъчас и в печь кинул, да и проклял всю новизну. Зело у него во Христа горяча была вера! Да что много говорить? Как начал, так и скончал! Не на баснях проходил подвиг, не как я, окаянной; того ради и скончалъся боголепне. Хорош был и Афонасьюшко — миленкой, сын же мне духовной, во иноцех Авраамий, 1429что отступники на Москве в огне испекли, и, яко хлеб сладок, принесеся святей Троице. До иночества бродил босиком же в одной рубашке и зиму и лето; толко сей Феодора посмирнее и в подвиге малехнее покороче. Плакать зело же был охотник: и ходит — и плачет. А с кем молыт, — и у него слово тихо и гладко, яко плачет. Феодор же ревнив гораздо был и зело о деле божии болезнен: всяко тщится разорити и обличати неправду. Да пускай их! Как жили, так и скончались о Христе Исусе господе нашем.