И будет вечен вольный труд

Но здесь мы забегаем вперед.

Пушкин… В наши дни вокруг его имени складывается тот ореол почитания, который создавали еще лучшие умы России прошлого века — Жуковский, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Достоевский… Имя его становится в нашем сознании в иной ряд, выдвигаясь вперед по сравнению даже с величайшими именами русских классиков.

Недаром Гоголь считал, что только в будущем появится возможность полностью осознать человеческое величие и поэтический гений Пушкина. Пришло ли оно, это будущее?

Еще ребенком он писал:

Он исполнил. Осознание высокой миссии поэта, глашатая народа, рано пришло к нему. В стихах, написанных в возрасте девятнадцати лет, есть строфа, которую он мог бы повторить и на смертном одре, строфа, счастливо выразившая самую суть всего его зрелого творчества:

Может быть, в жизни великих людей сказываются иные, неизвестные простым смертным законы, может быть, им удается взглянуть на свою судьбу со стороны?..

Творчество Пушкина в главном противостояло и предшествовавшей поэзии классицизма, и современному ему творчеству романтиков. Главное для него — это человек, который сознательно ищет союза с миром — с природой и обществом, с народом, с государством, с историей и современностью. Поэтому так резко отличается угол зрения во многих его стихах — это разные подходы к одной грандиозной проблеме. Пушкину был совершенно чужд появившийся позднее взгляд на художника, согласно которому он «вечности заложник у времени в плену». Нет, Пушкин не чувствовал себя подневольным пленником обстоятельств: «В мой жестокий век восславил я свободу». Век — жестокий, но он мой; век — жестокий, но я восславил…

«Самостоянье человека, залог величия его» — можно считать главным идеалом Пушкина, его завещанием грядущим поколениям, завещанием нам.

Теперь мы подходим к стихотворению, которое, кажется, наиболее полно воплотило искания русской классической поэзии в осмыслении темы родной страны. Лермонтов, «Родина».

Но почему рассудок должен «побеждать» любовь к родине, пусть даже и странную? Не потому ли, что он диктует: любить родину только т а к и никак иначе? Не правы ли те исследователи, которые видят в этом стихотворении полемический выпад против доктрины официальной народности графа Сергея Уварова, учения, ставшего одной из мощных духовных подпор самодержавной власти, средством поставить наиболее возвышенные человеческие чувствования на службу наиболее отсталому режиму Европы, правительству гасителей духа?

Здесь Лермонтов рассчитывается уже не с подоплекой казенного патриотизма, а с воплощением этой идеи в предшествующей культуре. Первые две строки достаточно четко рисуют торжественную суть одической традиции классицизма. Это и есть двойная тема всех торжественных песнопений во славу Русского государства и его коронованных владык — от Тредиаковского до Державина: военная слава и мирное довольство страны. Об этом уже отзвенели златые лиры осьмнадцатого столетия, угол зрения изменился, и мир предстает иным. Это позавчерашний день поэзии.

А «темной старины заветные преданья»? Неужели и они остались за гранью нынешнего дня? Ведь еще так недавно именно в них ощущал Пушкин залог грядущего величия русской литературы? Именно они породили многие достижения романтической поэзии. Именно в них видел Рылеев образцы для будущего гражданского служения отчизне. А сам Лермонтов? Сколько сил отдал он историческим поэмам…

То было в прежнее время, в пору ожидания близких общественных перемен, и образцы далекого прошлого должны были послужить примером для недалекого будущего. А в 1841 году, когда писалась «Родина», сгущалась мгла, крепчала стужа николаевского царствования, у Лермонтова впереди была скорая гибель… Опору нельзя было искать ни в древних доблестях, ни в недавних триумфах. Опору духа надо было искать здесь и сейчас.

От этих строк веет холодом гигантских, необжитых, несоизмеримых с человеком пространств. Вот уж поистине «для веселия планета наша мало оборудована», и если человек связан с нею узами любви, рассудком объяснить их он не может: «за что не знаю сам». А дальше о чем речь? О том, что эти безбрежные просторы степей, лесов, водной глади населены людьми, преобразованы, оживлены трудом человеческим, трудом земледельца — человека, который возделывает землю, связан с нею теснейшими узами труда, жизнедеятельности. Узами, сродными тем узам любви, которые связывают поэта с родиной.

Теперь уже не в государстве, а в народе видит поэт воплощение великой идеи родины: «странная любовь» Лермонтова отворачивается от величественных регалий, она направлена на огромную и не очень-то уютную землю и на тех, кто ее возделывает, кто связан с ней своим трудом и мечтами, кормится плодами ее, в нее и возвращается навсегда.

В самом сердце стихотворения — приметы крестьянского труда: «дымок спаленной жнивы, в степи кочующий обоз», «желтая нива», «полное гумно», крестьянская изба, с резными ставнями окно» — все это просто, все это обыденно. Но это и есть мир человека, мир народа, посредством которого и существует, живет огромное земное пространство, необъятная страна…

Если бы не человек, преобразующий ее своим трудом, некому было бы и назвать ее теплым словом «родина». И заканчивается стихотворение совсем уж полемически — и пророчески:

Кто это в густеющих летних сумерках стоит в стороне от разгулявшихся крестьян? Не видно лица, только рубашка светлеет в полумраке да блестит кокарда на дворянском картузе. Тургенев? Успенский? Некрасов? Толстой? Или Бунин?.. Это еще впереди, лет за двадцать и дальше.

И еще одну деталь отметим: «чету белеющих берез». Хоть береза впервые появилась в русской поэзии за полвека до Лермонтова, хотя еще через полтора десятилетия Вяземский утверждал, что «средь избранных дерев береза не поэтически глядит», именно с лермонтовских строк становится белоствольное дерево простым и трогательным символом Центральной России и символом, добавим мы, который в наши дни вконец изработался, стал столь же обязательным в патриотической поэзии, как соловей и роза в ориентальной любовной лирике.