И будет вечен вольный труд

И дело не только в том, чтобы указать возвышенную цель — Некрасов в своей лирике раскрыл внутренний мир человека, который сделал делом своей жизни борьбу за эти высокие идеалы, посвятил им себя без остатка. Только такой человек, настроенный на завтрашний день, смог увидеть в современной жизни картины, ускользавшие от взора поэтов предшествующих. Смог разглядеть и давящую прозу городской жизни, и трагическую зависимость земледельца от капризов погоды, стихий, произвола помещиков, смог увидеть подлинно живые типы, живых людей, которые и доселе известны нам, кажется, больше, полнее, чем многие наши реальные друзья и сотоварищи: вроде бы как далеки от нас по времени, по мировоззрению, по жизненному укладу и в то же время как близки, как знаемы и дед Мазай, и Яким Нагой, и Савелий — богатырь святорусский, и, скажем, герой стихотворения «Зеленый шум». Когда сейчас мы пытаемся представить себе деревню прошлого века, мы видим ее сквозь призму поэтического зрения Некрасова. В своих стихах, поэмах о деревенской жизни, в незавершенной эпопее «Кому на Руси жить хорошо» он достиг величайших высот той народности, о которой твердила передовая литературная критика, начиная с декабристов. Поэзия Некрасова — поэзия пророческая в том смысле, что он угадал: историю его страны будут двигать именно эти мужики, именно эти крестьянские дети, многих из которых нужда и безземелье выгонят в город, на заводы и фабрики. И как есть трагична и прекрасна, так и останется такою судьба героя-интеллигента, сочувствующего народу, идущего ему навстречу, жертвующего собою, чтобы облегчить тяжелое поступательное движение истории.

Горестные мотивы, связанные в лирике Некрасова с темой демократа-разночинца, в душе которого порывы самоотверженности сменяются периодами упадка и уныния, были развиты в лирике Надсона. Огромная популярность ее у современников труднообъяснима ныне — ведь, на наш современный взгляд, у этого поэта, пожалуй, не найти ни одного стихотворения без фальшивой ноты. Лирика Надсона отразила кризисность сознания русской интеллигенции в тот период, когда она уже должна была сойти со сцены, уступив путь самому народу.

Не изнутри образованных, культурных классов предстояло прийти великому перерождению России, историческая трагедия народничества закончилась в тупике, и эпитафией ему звучат строки из «Хорошо!» Маяковского:

Слово так же не давалось Надсону, как дело — его читателям. Интеллигенты-народники оказались как бы в узком промежутке между молотом и наковальней — между угнетающим аппаратом государства и угнетаемой массой народа. Не найдя своего пути, они разделились: «чернопередельцы» ушли в народ, чтобы его учить и учиться у него, «народовольцы» двинулись навстречу сановным каретам с бомбами в холодеющих руках. Поэзия этого периода отражает такую же раздвоенность: народ в ее изображении все более абстрагируется, тускнеет свет реализма в описании его жизни, он превращается в некий горний символ. С другой стороны, все, что существует в России, помимо этого все более загадочного народа, подвергается отрицанию. Лермонтовская «странная любовь» к отчизне становится еще более «странной» у поэтов пореформенной России. Внутренней полемикой с мерзляковским «Россом» (стихотворение, которое вряд ли мог знать поэт-народник) звучат стихи Надсона:

а далее — и крест на груди, и античный «орел у сильных ног», и взгляд в «обетованный рай»…

(1882)

Это дальше Лермонтова, дальше Хомякова, дальше Некрасова… Показательна заключительная строка стихотворения: поэт не только сам не верит в образ «славянки светлоокой», но и отрицает искренность всех тех, кто писал о ней ранее. Не здесь ли брошено в землю то зерно, которое прорастет через сорок лет сорняком пролеткультовского нигилизма?

В нашем разговоре о лирическом постижении родины надо упомянуть и о расширении поэтической географии; следуя гоголевскому завету «проездиться по России», поэты открывали отдаленные ее уголки, воспевали своеобычный облик ее глухих окраин (Полонский, Случевский). Они воплотили в слове особую красоту русской природы, изменчивость времен дня и времен года, закрепили в неподвластных времени строках связь между русской землей и душой россиянина. Я говорю здесь в первую очередь о лирике Фета: в его стихах лишь несколько раз встречается слово «родина», слово «Россия», наверное, и того реже. Родина для Фета — это в первую очередь родная природа, природа живая, смена ее обликов и настроений.

Жизнь поэта — особая жизнь. Мы видим возвращение зимы, весны, лета, осени, чередование утра, дня, вечера, ночи. Время для нас как бы вращается, возвращается. Для Фета каждый миг неповторим: он запечатлевает в словах то, как выпал снег именно этой осенью, как блестит роса именно этим утром, как именно эта туча приходит поплакать над селом… В следующем году будут иные явления, иные открытия, иные стихи. Но есть нечто общее, как бы вынесенное за скобки поэзии Фета. Как напечатанные стихи существуют неотторжимо от листа бумаги, так и запечатленные в его лирике образы неразрывно связаны с родной землей. И поэтому если

ответ лежит не в одном-двух стихотворениях, а во всей целостности лирического наследия поэта: одухотворенная красота природы — это красота родины.

Мы подходим к сложной, противоречивой эпохе русской поэзии, начинающейся в конце XIX столетия и прерванной революцией. Символисты, акмеисты, футуристы, последние народнические, первые рабочие и крестьянские поэты: «Какая смесь одежд и лиц, имен, наречий, состояний!» Как близко соседствуют в их судьбах возвышенное и низменное, курьезное и трагическое!

За миновавшие десятилетия многое из поэзии тех лет невозвратимо ушло из сферы непосредственного читательского восприятия. Если взяться читать поэтические подборки в журналах и альманахах той поры, очень многое может вызвать лишь снисходительную улыбку, а то и досадную гримасу: «декадентство». Направление, знамя борьбы с которым Блок поднял уже в первые годы нашего века, во многом означало разрыв с классической традицией, распространение «фабричной» (по-нынешнему — массовой) литературы с ее клишированными необычайностями, красивостями и ужасностями.