Полное собрание сочинений. Том 50

18 А. 89. М. Встал в 9-м. Начал поправлять об иск[усстве] очень хорошо, но надоб[но] ехать навстречу Толстой. Поехал с Таней. Очень хорошо с ней б[ыло]. Потом к Юнге. И там б[ыло] оч[ень] хорошо. Потом Т[аню] проводил и вот к 5 ч[асам] вернулся домой. Куча писем, к[оторые] буду читать после обеда.

Помешал Танеев. Читал ему об иск[усстве]. Он совершенно невежественный человек, усвоивший бывшее новым 30 л[ет] тому назад эстетическое воззрение и воображающий, что он находится в обладании последнего слова человеч[еской] мудрости. Например: чувственность это хорошо. Христианство это католические догмы и обряды и потому глупость. Греческ[ое] миросозерцание это высшее и т. п. Приехал Горбунов. И я не мог с ним поговорить. Танеев надоел. Лег поздно.

19 А. М . 89. Встал поздно в 9-м. Побеседовал с Горб[уновым], проводил его и, после напрасных попыток писать об иск[усстве], пошел сначала с Рахмановым к его студенческой матери, а потом в Детск [ ую ] Боль [ ницу ] . Да, утром приходил еврей из Твери, к[оторый], под предлогом благородства своего поступка по отнош[ению] женщ[ины], с к[оторой] он жил, требовал моей помощи. Он уж три месяца преследовал меня письмами и вот явился сияющий, улыбающий[ся], сам. Я раздраженно говорил с ним. Заслуживаю снисхождения (если бы могло быть за это какое-нибудь), п[отому] ч[то] готовилась боль печени. Прочел прелестное сказание об Ормузде и Аримане (вымышленное). После обеда начал читать. Началась боль и очень болело до 11. Переносил порядочно. Как странно, что во время боли — хуже молиться и готовиться к смерти, чем без нее. Читал W[orld] A[dvance] T[hought] и Univ[ersal] Republic. Созревает в мире новое миросозерц[ание] и движение и как будто от меня требует[ся] участие, провозглашение его. Точно я только для этого нарочно сделан тем, что я есмь с моей репутацией — сделан колоколом.

Отче, помоги мне. Если такова воля Т[воя], буду делать. Получил хорошее письмо от Ге старшего.

20 А. М. 89. Встал 8. Пытался писать об иск[усстве] и убедился, что даром трачу время. Надо оставить, тем более, что и Об[оленский] пишет, что готов ждать. Не пишется от того, что неясно. Когда будет ясно, напишу сразу. — Я себя обманывал, что ясно. Я как будто в пику писал, а не для дела. Теперь 3. Приехал Соловьев.

Поговорил с ним ничтожно, пошел к Нелидовой. Отвратительная дама, затянутая, обтянутая, жирная, точно голая. — Писательница. Вел себя порядочно. Ушел. После обеда тотчас же ушел, снес рукопись Губкиной и Неделю Дмоховской. Встретил Озмидова. Он шел ко мне с 4-мя пунктами: 1) что если хочешь дурное, то надо его делать, иначе — фарисейство. Непостижимый вздор, если не знать, что эта теория нужна ему, о чтобы оправдывать свое курение, револьвер, т. е., делая дурное, думать, что я делаю, что должно, 2) что я несправедливо сказал, что если человеку нужны деньги, то это не значит, что ему нужны деньги, а значит, что нужно направление того ложного положения, в к[отором] он находится. Непостижимое непонимание, если не знать, что не понимать этого ему необходимо для того, чтобы не считать свое положение неправильным, 3) что неверно я сказал, что разрешение экономических затруднений для отдельного человека состоит в том, чтобы быть нужным, тоже непостижимое несогласие, если не знать, что он считает себя нужным людям, несмотря на то, что люди не понимают своей нужды. Наконец 4-е) тоже записанное в книжечке; на этом четвертом я так ясно убедился, что все эти якобы разъяснения недоразумений суть не что иное, как умственные хитрости для оправдания своего положения (для довольства собой, исключающ[его] движение вперед), что я перестал возражать и мне истинно стало жалко его. Думаю, что это мое молчание более полезно могло подействовать на него, чем возражение. 4-е состояло в том, что человек может убить себя. Мож[ет] ли человек убить себя? спросил он. Думаю, что нет, отвечал я. А как же, когда я, защищая другого, подставлю себя? Да, разумеется, сказал я, удивляясь, к чему эта высота самоотвержения. «А, стало быть, и морфин хорошо?» Я понял, что морфин, к[оторый] он вспрыскивает и к[оторый] есть слабость, он объясняет тем, что он делает это для того, чтобы быть в состоянии работать и потом кормить семью, следовательно, убивает себя для других. Никогда так ясно не было мне искривление суждений людских для оправдания себя, для избавления себя от покаяния и потому от движения вперед. Это нравственный морфин. Таковы все изуверы, все 59 59 Зачеркнуто : врали теоретики. Да, вот что нужно записать на ногте: не спорить с такими. Спор с такими страшный обман, это драться обнаженному с покрытым латами (нехорошо сравненье). Лег в 12-м.

21 А. М. 89. Встал в 8. Читаю Ноеса о комунах. Везде одно — освобождение себя от суеверий религии, правительства и семьи. Пошел вырезать и вытянуть сапоги и в детскую больницу. Работа докторов могла бы быть хорошая, коли бы была одухотворена. Вернулся в 1-м, заснул, теперь 3, хочу поработать.

Ничего не писал. Письма только Ге и Страхову. Прош[ел] с Сашей к солдатам. Страшно и странно смотреть, как серьезно и уверенно делают эти гадости и глупости. Мне даже кажется, что им стыдно. После обеда пришел Рахманов и вслед за ним Орлова ученик (забыл), Братнин и еще Дарго и Губкина. Я устал и тихо и праздно говорил. Лег рано, не спалось. Да, Лёвины товарищи врали смешно. А все-таки надо б[ыло] серьезно сказать и добро.

22 А. М. 89. Проснулся в 6, встал в 8. Читал Ноеса об общинах. Читая шекеров, приходить в ужас от однообразия мертвенного и суеверий: пляски и невидимые посетители и подарки — очки, фрукты и т. п. Думал: Удаление в общину, образование общины, поддержание ее в чистоте — всё это грех — ошибка. Нельзя очиститься одному или одним; чиститься, так вместе; отделить себя, чтобы не грязниться, есть величайшая нечистота, в роде дамской чистоты, добываемой трудами других. Это всё равно, как чистить или копать с края, где уж чисто. Нет, кто хочет работать, тот залезет в самую середину, где грязь, если не залезет, то, по крайней мере, не уйдет из середины, если попал туда. Смутно проходит мысль: всё дело в том, чтобы за исполнять закон истины, насколько есть свет там, где стоить, и сдвигаться с места только для того, чтобы исполнять этот закон, а не для себя. Есть три способа служить Богу и братьям. 1-й тот, чтобы, уверив себя, что знаешь волю Б[ога] о других, заставлять других убеждение[м], силой, даже хитростью исполнять этот закон: это церковь, государство, наука даже.

2-й тот, чтобы 60 60 Зачеркнуто : показывать пример людям своею жизнью бороться с ложным учением церкви, государства, науки, доказывать ошибки: это революционн[ая] и практическая и умственная деятельность. Общины как образцы истинной жизни, общины монастырские, социалистические — это иллюстрации этой деятельности — они тоже плод борьбы. 3-й способ — единственно разумный, тот, к[оторый] (достигнуто уж давно бы было, я хотел сказать, забывая, что то, что б[ыло], должно б[ыло] быть, и без него не могло бы быть то, что будет) состоит в том, чтобы не заставлять делать других, не оспаривать тех, к[оторые] заставляют делать: (церк[овь], госуда[рство], науку), не показывать образцы, как общины и монастыри, а просто самому делать, где находишься, по мере света. Убедить людей, что заставлять других и быть заставляемым делать доброе нельзя, что все заставляющие и заставляемые всегда делают злое. (Нелепо, в самом деле, что одни люди знают, как надо жить, а другие не только не знают, но и не могут быть научены, а должны быть заставляемы.) От этого, от власти и влияния церкви, госуд[арства], науки, всё зло. Суеверия, кощунства, остроги, убийства, ложь, софизмы — всё от этого. — Убедить людей, что бороться с этим и показывать обращик[и] в общинах есть усиление зла и еще больше[е] удаление от предмета. — Нужно одно: самому, каждому приближаться к идеалу по мере света. О коли бы это начали делать. Что бы сталось со всем злом мира?!