Полное собрание сочинений. Том 77

Вы говорите, чтобы солдаты не шли на службу, но ведь его насильно потянут; возможно, что он не будет присягать и винтовку в руки не возьмет, но все равно его заставят, а не захочет, они его изобьют и в тюрьму посадят, а то загонят туда, «где Макар телят не пас». Обращаясь к Толстому, Мунтьянов восклицал: «И напрасно вы, проповедуя о любви, ругаете наших наставников, говоря, что они ведут нас, сами не зная куда. Разве мы, рабочие, не знаем, кто нам враг, а кто нет? Нет, Лев Николаевич, теперь не то время, когда народ ни черта не знал и работал только на своих бар! Я говорю — народ; конечно, я всех не беру, а беру только лишь тех, которые поняли, в чем дело».

В заключение Мунтьянов писал:

«Да, Лев Николаевич, не дождетесь вы этой бойни, а может быть, еще доживете! Может быть, «солнышко свободы» и на вас успеет еще посветить, только, конечно, не полное солнышко — осьмая его. До полного еще далеко».

Однако после очередного письма Толстого и прочтения книжки Черткова «Наша революция» Мунтьянов дрогнул и признался: «Стою посредине дороги и не знаю, куда идти». Разумеется, такая нестойкость свидетельствует о шаткости революционных убеждений Мунтьянова. Но все же письма Толстого Мунтьянову говорят о том, что его пропаганда непротивления приносила непосредственный и прямой вред революционному движению.

В шести заключительных томах писем Толстого и в особенности в 82 томе содержатся письма и документы, помогающие пониманию трагической истории последних лет жизни писателя, завершившихся разлукой с семьей и уходом из Ясной Поляны.

Вопрос о причинах ухода Толстого является весьма сложным и еще ждет всестороннего исследования. В литературе о Толстом имеется немало версий объяснения этого ухода. Наиболее распространенной является попытка объяснить драматические события личной жизни писателя последнего периода только семейными условиями, той тягчайшей обстановкой, которая была создана его женой. Бесспорно, эта обстановка была для Толстого мучительной: подозрительность и раздражительность Софьи Андреевны, связанные с ее болезнью и стремлением сохранить, вопреки взглядам Толстого, незыблемым привычный уклад яснополянского быта и «обеспечить» семью на случай смерти мужа, — все это тяжело переживалось Толстым, лишало его покоя, мешало работе. Письма Толстого, связанные с уходом, говорят об этом с достаточной убедительностью. Но все же его уход, завершившийся болезнью и смертью на заброшенной железнодорожной станции, был вызван не одной, а рядом причин. Среди них — нараставшее с каждым годом сознание недопустимости разрыва между принципами, которые он сам же проповедовал, и «барской жизнью», которую был вынужден вести. Дневники Толстого пестрят признаниями на эту тему. «Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду — стыд и страдание», 23 23 T. 56, стр. 172. — записывает он в июле 1908 г. Еще отчетливее запись в мае 1910 г.: «Опять мучительно чувствую тяжесть роскоши и праздности барской жизни… Мучительно, мучительно». 24 24 T. 58, стр. 44. И несколькими месяцами спустя 20 августа: «Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться». 25 25 Там же, стр. 134. Эти переживания обострялись письмами, которые Толстой получал на тему о противоречии между догмами его религиозно-нравственного учения и личной жизнью, а также «просительными» письмами о материальной помощи (такие просьбы он не мог удовлетворять не только из-за многочисленности их, но и потому, что небольшие деньги, находившиеся в его распоряжении, были недостаточны даже для помощи известным ему лицам). К тому же духовная драма Толстого обострялась теми сомнениями в истинности его религиозно-нравственного учения, о которых уже говорилось выше.

Невыносимой была и борьба между Софьей Андреевной и В. Г. Чертковым, одним из самых убежденных «толстовцев», прилагавшим все усилия для того, чтобы жизнь Толстого не противоречила догмам его же учения. Эта борьба стала для Толстого особенно тяжелой в период, когда он писал завещание (лето 1910 г.).

Уход Толстого был вызван, следовательно, сложной ситуацией, в которой переплетались мотивы общественно-политические и личные. В результате долгих размышлений писатель решил окончательно порвать с укладом барской жизни и поселиться среди народа, которому были отданы все его помыслы, чувства, его сердце.

В письмах, включенных в 77—82 томы, зачастую излагаются философские взгляды писателя, в которых Толстой развивает свое идеалистическое мировоззрение, построенное на признании в качестве основы жизни духовного «я». Отсюда следовал вывод, что человек бессилен изменить существующие условия, а изменения могут произойти только путем самоусовершенствования. Поэтому, утверждал Толстой, «экономические писатели», и в том числе Маркс, заняты якобы невозможным делом. Эти же идеи развиваются в письмах А. К. Степанову, Л. Г. Киндсфатер и др.

В группе писем, относящихся к тому же периоду, отражена позиция Толстого в общественно-литературном движении. Здесь прежде всего следует отметить письма, связанные с юбилеем его 80-летия, которое превратилось в крупное общественно-политическое событие.

Заметки и статьи о предстоящем юбилее Толстого стали появляться в русских газетах еще в январе 1908 г. В Петербурге был организован для подготовки юбилея «комитет почина», в который вошли деятели кадетской партии и ряд литераторов. 28 февраля Толстой отправил одному из инициаторов юбилейного комитета — либералу М. А. Стаховичу — письмо с просьбой содействовать прекращению деятельности комитета. О мотивах этой просьбы секретарь Толстого H. Н. Гусев писал в своем дневнике: «В Петербурге образовался особый «комитет почина», как назвали себя люди, взявшие на себя инициативу в деле этого празднования. Л. Н-чу тяжелы все эти приготовления к его восхвалению своей искусственностью, напыщенностью, неискренностью и льстивостью».

В письме к Дундуковой-Корсаковой Толстой писал: «Готовящиеся мне юбилейные восхваления мне в высшей степени — не скажу тяжелы — мучительны. Я настолько стар, настолько близок к смерти, настолько желаю уйти туда, пойти к тому, от кого я пришел, что все эти тщеславные, жалкие проявления мне только тяжелы. Но это всё для меня лично, я же не думал о том, о чем вы мне пишете: о том тяжелом впечатлении, которое произведут на людей, которые верят так же, как и вы, верят искренно и глубоко, — какое впечатление произведут эти восхваления человека, нарушившего то, во что они верят. Об этом я не подумал, и вы напомнили мне. Постараюсь избавиться от этого дурного дела, от участия моего в нем, от оскорбления тех людей, которые, как вы, гораздо, несравненно ближе мне всех тех неверующих людей, которые бог знает для чего, для каких целей будут восхвалять меня и говорить эти пошлые, никому не нужные слова».